Лишь возле меня безмятежно, чадяще горел десяток лучин — весь же зал был погружен в беззвучную, зловещую темноту.
Перестать быть — какой счастливый выход! Да, приятель, лучший выход для Дурака. Нет, не предпочту дурацкий выход!..
Но текут, текут мгновения, и мне решать, перестать мне быть или остаться. Сколько их — сорок шесть долек времени? Много. Это ужас как много, когда ты один и жить тебе остается сорок шесть долек…
В глубине зала что-то звякнуло.
— Кто? — вскинулся я.
— Чунча.
— Что? Зачем ты?.. Оставь меня в покое!
— Не серчайте. Я придумал. Я нашел выход!
Знакомая интонация юродивого! «Не серчайте!» Теперь-то зачем, когда все, все утрачено… Чунча коснулся края островка света, и я, впившись взглядом в плохо различимые черты его красивого заносчиво-насмешливого лица, вдруг предобморочно содрогнулся: спасены! Он нашел-таки выход!
И я не знал, воистину не ведал, рад ли я этому…
* * *
Пробу назад — так же, как и сейчас, — к этому залу было приковано внимание всей Агло. Отмечали годовщину Преображения.
Задолго до праздника, не без моей помощи, по городам поползли слухи, что торжество обернется публичной дискуссией, во время которой трое первых из равных сцепятся перед камерами дальнозоров. Канули в прошлое времена ласкателей слуха и зрения, изменилось не только название аппарата, передающего на расстояние изображение, переменилась его сущность. Я бы назвал теперешний вариант «оскорбитель зрения и слуха» — помимо оглушающего количества музыки, дальнозор выплескивал целые ушаты правды на агломератов, той правды, которой они так жаждали и в которой они теперь погрязли от нижних конечностей до головы. Мои сотрудники, зная, что никакая цензура им не грозит, втайне готовили провокационные вопросы, разрабатывали план превращения годовщины в балаган.
Едва мы с Пимом и Джебом ступили в Мозаичный зал, я понял — будет потеха. Зал был набит битком, сидели даже в проходах, один агломер взгромоздился на камеру дальнозора. По проходам пробирались какие-то замызганные агломераты, журналисты сновали у бывшего президентского стола — громадиной, рассчитанной на одновременное сидение тысячи агломератов. Публика не соблюдала никаких приличий — народец подобрался самый разношерстный: лишь малая доля высших чиновников, остальные — случайные счастливчики. Да еще добрую треть аудитории составляли нанятые мной подонки, которые должны были усилить хаос.
Когда мы, трое из лучших, вошли и сели, на нас не обратили сколько-нибудь внимания — уже хороший признак. Хамское начало обещало восхитительные хулиганства.
