Бюро по делам безработных помещалось в двухэтажном, складского типа здании из красного кирпича, где раньше располагалась обувная фабрика. Полицейский у дверей помахивал дубинкой злобно и угрожающе, но, когда он вглядывался в лица отчаявшихся людей, в глазах его появлялась неуверенность. Страшнее всего были лица женщин, в особенности черных, многие из этих женщин уже не первый год были для своих голодных, боязливых ребятишек не только мамами, но и папами. Они толпились вокруг участников рейда, смешивались с ними. Излагая «дело», каждая в подтверждение своих слов указывала на бледных и изможденных ребятишек. Мы были уличными «защитниками бедняков». Но суд не признавал таких «защитников». У меня попросила помощи молодая негритянка с двумя перепуганными, цеплявшимися за ее юбку малышками. Она сразу уверовала в магическую силу моего карандаша. Я писал, и она, радостно улыбаясь, подсыпала мне все новые и новые подробности. Дети, учуяв перемену в настроении матери, теперь уже весело играли неподалеку. И полицейский, и насмешка в глазах Карла вдруг показались мне чем-то мелким и незначительным. Я все писал, и каждое движение карандаша было словно удар шпаги. Сейчас я думал только об одном — лишь бы что-нибудь получилось! Она верит в силу моего карандаша, и эту веру я не могу, не имею права предать. Джорджи записывал вместе со мной, а потом читал написанное вслух, с трудом разбирая свои каракули. Меня поразило трогательное, нежно-заботливое выражение его лица. Карл же продолжал руководить всем, сохраняя прежнее хладнокровие. И вдруг мне почудилось, будто маску бесстрастия прорвало, будто он испытывает то же, что и все мы. Но даже если и не почудилось, длилось это только один миг. Карл вернул нас к действительности и посоветовал не тратить времени на выслушивание жалоб.
— К чему вся ваша писанина, если чиновники из бюро нас в упор не видят! Беднягам это невдомек, но мы-то не должны забывать!
Как всегда, он был прав. И опять все заслонила фигура полицейского у двери. Теплая волна уверенности отхлынула. Я был теперь один — и я боялся. Я стоял лицом к лицу с рыцарем дубинки — полицейским. Мы, друг против друга, и Карл. Я бросился к молодой негритянке и двум повеселевшим ее дочуркам, заглянул в волшебную глубину их глаз. Теперь я снова слушал, писал, снова чувствовал себя большим и сильным. Я прочел свою запись. То была скорбная мольба о жизни: «Больше недели Лиза и Лила без молока. Лиза стесняется ходить в школу в рваном платье, а Лила все прячет дырки на башмаках. И скажи там в бюро, что я не могу отыскать своего мужа. Нет, он не бросил меня и детей не бросил. Он ищет работу, а ведь найти ее и белому нелегко». Я покосился на Лизу с Лилой. Они кокетливо улыбались мне. Этот смешной белый, что записывает мамины слова, видно, не только добрый, но и сильный. Мама повеселела, смотри-ка! А белый пишет и пишет, чтобы ничего не забыть, чтобы сделать все как надо, чтобы не ошибиться. Это как письмо Санта Клаусу, даже вернее, потому что пишет его сам Санта Клаус.
