— Привет, Солли, — наконец выдавил я. Солли не смог даже ответить. Неожиданно какой-то тщедушный человечек взбунтовался. Он поднял громоздкое, уродливое кресло и, пошатываясь под своей ношей, потащил его обратно в дом. Выселенное семейство глядело на человечка с робкой благодарностью. Здоровенный полицейский без труда подавил это детское сопротивление. Кресло с легкостью было возвращено на тротуар. Последовало наказание — оно было не просто жестоким, оно было публичным. Дубинка и бицепсы показали свое решительное превосходство над тихим и беспомощным человеком. Впервые в жизни я увидел, как взрослый мужчина плачет и просит прощения, словно ребенок. И это было страшнее, чем кровь, струившаяся по его лицу. Выселенное семейство и зеваки вокруг — все отводили от него взгляд. Как же слабо и беспомощно добро!
Меня преследовал страх поражения. Я завидовал тем, кто действовал, не предаваясь мучительным размышлениям о добре и зле. Уличные мальчишки, которые и книг-то в жизни не читали, бесстрашно бросали вызов полиции, инстинктивно восставали против зла. И я хотел стать таким же.
Я винил мать, винил Толстого. Довольно! Во имя любви к миссис Ривкин я должен научиться ненависти. Значит, добрые должны уподобиться орлам? Да, но в то же время оставаться и голубями. Орлоголубь? Есть ли на свете такая птица? Может ли быть?
Сейчас наступило орлиное время.
Двое взмокших от пота грузчиков неуклюже волокли гордость миссис Ривкин — ее любимую двухспальную кровать. Грузчики никак не могли с ней справиться. Чистейшие накрахмаленные простыни свисали на землю, и ботинки грузчиков оставляли на них грязные следы. Вылинявший, старый матрац обнажился, выставив напоказ все свои безобразные пятна.
Худое, до времени состарившееся лицо миссис Ривкин залила краска стыда. Она зажмурилась, словно стирая в памяти эту сцену. В маминых глазах блестели слезы.
Матрац упал с глухим стуком. Широкогрудый крепыш-грузчик, раздраженно выругавшись, пнул его ногой, матрац съехал по ступенькам и застрял.
— Моя кровать! Моя кровать! — причитала миссис Ривкин, словно, расставаясь с этой кроватью, она расставалась с самой жизнью.
— Бессовестные, — закричала мама. Милые черты ее исказились от гнева и отчаяния. Неужели прав был папа? Неужели в этой бессердечной Америке даже бедные враждуют с бедными?
— Вы рабочие, почему же вы так поступаете? Разве вы не видите, что это ваша мать, ваши дети?
Нет, они не видели.
Стоны миссис Ривкин, хныканье детей подхлестнули меня. Я кинулся к соседям, я звонил во все звонки. Я кричал:
