— Так я зайду вечером?
— Конечно.
…Она, действительно, живет вдвоем с мамой. Маленький домик на северной окраине городка, чистенько, уютно, на окнах вышитые занавесочки, на столе все те же жареные грибы да румяные яблоки в огромном блюде.
— Чем богаты.
— Не беспокойтесь, Бога ради! Я всего на пару минут.
Вероника в ситцевом халатике, очень стесняется, теребит тонкими пальчиками поясок. У нее светлые волосы, недлинная, но толстая коса перекинута через плечо. А в глазах не только океан, и не бездонное голубое небо, а жизнь, новая, полная радости жизнь.
— …двадцать два года, только-только институт закончила. Теперь и о свадьбе можно подумать, — но он почти не слышит, что говорит ее мать.
— Простите?
— Жених-то уже два года, как из армии пришел. Поначалу Вероника его дожидалась, а теперь он ее ждет.
— Ах, жених! И когда свадьба?
— Да уж почти сговорились.
— Мама!
— А что тут такого? Дело не стыдное — замуж выйти. Поживете пока здесь, а там, глядишь, государство квартиру даст. Парень-то на заводе работает. Честный, хороший, с руками, с головой…
— Мама!
— А образование — дело наживное. На заочное поступит. И будет в скором времени, Верочка, у тебя муж-инженер.
— Мама!
— Да что ты все заладила, «мама» да «мама»? Я говорю, что жизнь свою устраивать надо. А вы, товарищ художник, женаты, небось?
— Да, я женат.
— А дети есть?
— Даже внуки.
— Так вы, выходит, старше меня!
— Мама!
— Да, мне пятьдесят.
— Пятьдесят! А я Верочку в двадцать три родила.
— А почему вы ее Верочкой зовете?
— Да это все ухажер мой придумал: назови, мол, Вероникой. Имя-то красивое дал, да и скрылся. Одна я Верочку растила, потому и судьбы своей для нее не хочу.
— Мама!
…Все-таки договорился Листов на завтрашний день. Домой возвратился поздно вечером, усталый и словно пьяный. Уйдя от них, все бродил и бродил по городу. Никак не мог успокоиться, представляя себе, как завтра придет в лес, достанет кисти, краски, и первый трепетный мазок ляжет на полотно. Господи, как хорошо!
Неожиданно раздался острожный стук в окно.
— Кто там?
— Эдуард Олегович, вы дома?
— Аля? Вы?
— Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.
После нескольких минут мучительного раздумья он открыл дверь.
— Заходите…
— Ой!
— Что случилось?
— У вас лицо какое-то странное. Будто светится.
— Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.
— Полюбили кого?
— Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!
От избытка чувств он схватил ее, сжал в руках горячее, крепкое тело, и — вот они, губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня. Вдруг все закружилось, завертелось. Вероника — счастье, любить ее — счастье. Но куда девать сейчас неизвестно из какого источника взявшуюся силу, которая жжет изнутри словно огнем? И все, что было у него раньше с женщинами, показалось вдруг скучным, серым и неинтересным. Не было вдохновения, не было и любви. Словно повинность отбывал, что на одном супружеском ложе, что на другом. Оттого и картины получались пошлыми, серыми, скучными.
