И как только за окном замелькали сосново-березовые перелески, а электропоезд, замедлив ход, начал преодолевать подъем, я, поднатужившись, приподнял чемодан, просунул его в разбитое окно и, превозмогая противодействие холодного воздушного потока, с силой вытолкнул страшный груз вниз под откос. Испуганно схватившись за руки, мы поспешили пройти в вагон. Я хотел выйти на следующей остановке, но хладнокровная спутница остановила меня: "Когда найдут чемодан и начнут всех опрашивать, то наверняка могут вспомнить нас, вышедших рано утром на пустынной платформе. Через четыре остановки будет крупная станция, и в толпе на нас не обратят внимания". Все было правильно, но до чего же хотелось побыстрее покинуть этот проклятый, словно отмеченный невидимой печатью электропоезд.
Но моя спутница опять оказалась права: на крупной узловой станции, протиснувшись сквозь толпу пассажиров, мы пересели во встречный поезд и незамеченные вернулись в город. По дороге оба молчали. Говорить, в сущности, было не о чем. Нина даже сумела задремать. Я же не мог успокоиться: "Вот уж погулял, так погулял! Идиот несчастный. Если сейчас удастся из этой истории благополучно выбраться - ни к одной девке на улице больше не подойду. Буду вечерами дома сидеть' и Дашку воспитывать. Да и ни одна баба не стоит покоя моих домашних". От ужаса потерять все и оказаться в тюрьме замирало сердце. Скорее бы вокзал, а там, расставшись с этой женщиной, быстро исчезнуть, раствориться в многомиллионном городе. Вот только, как от неё поскорее избавиться? Но я зря волновался: моя спутница, как и раньше, все проделала легко и просто. На привокзальной площади она решительно повернулась ко мне: "Ну вот и все. Спасибо, что помог. Мне теперь в эту сторону, а тебе - в другую. Может когда-нибудь и встретимся еще, Мишенька". И пошла прочь, не оглядываясь, Все хорошо, вот только издевательски ироничный тон, каким она произнесла мое вымышленное имя, ой, как мне не понравился! Ну да ладно, пусть теперь попробует разыскать. И я, не испытывая больше судьбу, поспешил в подземный переход, ведущий к метро.
Прошло десять дней. Жена, давно отвыкшая от моих ранних возвращений домой, видя наши вечерние игры с дочкой и пресекая мои настойчивые попытки помыть посуду и сходить в магазин, чувствовала неладное. Но не мог же я на её робкие расспросы отвечать откровенностью. И каждую ночь, словно испрашивая искупления, я стремился к близости с ней. Чувствовала, ох, чувствовала беду жена, но крепилась, молчала. И за это я ей тоже был благодарен!
