И я возвращался в обычный раздробленный мир, где Кен и Трейя не были одним целым, существующим вне времени, а где одна часть — Кен — любила другую часть — Трейю, — и эта вторая часть могла умереть. Мысль, что я могу ее потерять, была невыносима. Единственным выходом для меня было оставаться в осознавании непостоянства, когда любишь что-то именно потому, что оно не вечно. Я медленно начинал понимать, что любовь означает не жажду удержать, как я всегда считал, а скорее готовность отпустить.
Именно этим летом, прекрасным во всех остальных смыслах, мы с Трейей столкнулись с еще одним кошмаром раковых больных. Если я, проснувшись утром, почувствую, что у меня болит голова, ноют суставы или саднит горло, я, скорее всего, просто встряхнусь и начну свой обычный день. Если же с этими симптомами просыпается раковый больной, для него они могут означать опухоль мозга, метастазы в суставах, рак горла. Каждая легкая судорога или болезненное ощущение приобретает пугающие, зловещие масштабы. Неделями, месяцами, даже годами после твоего первого столкновения с раком реакции твоего тела устраивают настоящую эмоциональную пытку, вроде китайской пытки водой.
К концу лета в Аспене эта изощренная пытка довела до изнеможения нас обоих — особенно, конечно же, Трейю.
В течение какого-то времени я чувствовала себя плохо, поздно вставала — иногда в двенадцать и ни разу раньше девяти; и забеспокоилась. Что все это значит? Может быть, вернулся рак? Потом начинал звучать голос разума: не глупи, ты все преувеличиваешь. Ты превратилась в истеричку. Подожди немного: вернешься в Калифорнию, тебе сделают анализ крови. Может быть, у тебя просто депрессия, и сейчас не нужно предпринимать никакие экстренные меры.
Но довольно давно я пообещала себе прислушиваться к своим ощущениям. Даже если большую часть времени я буду сама себя запугивать криками «Волки! Волки!», я хочу быть уверена, что не пропущу настоящего «волка», настоящие симптомы, считая, что это просто истерика. Может быть, я и правда все преувеличиваю, но, с другой стороны, чем раньше обнаружится, что происходит что-то по-настоящему серьезное, тем лучше. Поэтому я позвонила своему врачу в Аспене.
Когда я заходила в здание, на глаза навернулись слезы. Странная смесь страха, чувства жалости к себе и элементарной потребности выплакаться. Беспокойство из-за возможного рецидива, страх, что я больше не буду с Кеном, жестокая необходимость по-новому взглянуть на жизнь и смерть... все это накапливается, и слезы часто становятся лучшим способом снять напряжение. Это как проткнуть мозоль иголкой, чтобы она скорее зажила.
