На следующий день мы с Юрой еще раз пошли отпраздновать присуждение премии домой к Андрею на улицу Чкалова, где собралось много наших знакомых, пришедших по тому же поводу. Опять все много и громко говорили, но сам А.С. лишь слушал других и отвечал на вопросы. Телефон в этот вечер звонил не переставая, причем большинство звонков было из-за границы. Поэтому трубку брал Л.З.Копелев, знающий несколько иностранных языков; он же переводил ответы Сахарова на задаваемые по телефону вопросы иностранных корреспондентов. Когда Копелев ушел и снова позвонили откуда-то из-за рубежа, Юра Тувин обратился ко мне: "Возьми трубку, ты же можешь говорить по-английски". Не знаю, заметил ли Сахаров мое смущение или же просто догадался, что мне это может быть неприятно, но он тут же вмешался: "Нет, тебе не стоит говорить от меня по телефону". (Мне действительно не хотелось говорить по этому, безусловно прослушиваемому, телефону с заграницей — я был уверен, что такой разговор обязательно привлечет ко мне внимание КГБ.)
Между 1975 г. и высылкой Сахарова в Горький в начале 1980 г. я лишь несколько раз видел Андрея. Какие-то встречи были, увы, связаны с проводами близких нам обоим людей, которых поодиночке выталкивали из страны: Павел Литвинов… Л.З.Копелев… Юра Тувин… (некоторые из этих прощаний пришлись и на более ранний период). Проводы всегда были шумными и оживленными, но на душе у всех было тяжело — мы, конечно, радовались, что теперь наших друзей уже не арестуют, но всех нас терзала мысль, что расстаемся мы навсегда (какое чудо, что это оказалось неверным!). В то время многие расценивали отъезды за границу как бегство и осуждали уезжающих; А.С. всегда только жалел тех, кому приходилось покидать страну.
Замечу, что все эти годы я регулярно звонил Андрею по телефону, поздравляя его с Новым Годом и днем рождения, но всегда звонил не из дома, а по телефону-автомату (мне казалось, что звонки из дома могут увеличить шансы того, что мой телефон будет поставлен на постоянное прослушивание).
Во время одной из встреч с Андреем (кажется, еще до 1975 г.) я спросил, не смущало ли его, что в течение многих лет его научная работа была связана с созданием супербомбы, предназначенной для массового уничтожения людей. Этот вопрос меня особенно интересовал, так как сам я по окончании аспирантуры в конце 1946 г., будучи очень увлечен теоретической физикой, все же отказался пойти работать в ФИАН, когда мне сказали, что часть времени мне придется тратить на прикладную тематику, связанную с работами над атомной бомбой. Тогда это решение далось мне нелегко, и я много обсуждал его с братом и некоторыми друзьями. Думаю, что при любом правительстве я бы отрицательно отнесся к разработке оружия массового уничтожения, но решающим для меня было все же соображение, что Сталин и Берия — преступники, которые могут использовать такое оружие, абсолютно ни с чем ни считаясь. (Я не преувеличивал моей возможной роли и хорошо понимал, что от моего отказа работать в ФИАНе ничего не изменится, но все равно участвовать в работе над оружием не хотел.) Поэтому я предпочел пойти работать в геофизический институт, далекий от военной тематики, рассчитывая проработать там год-два, а затем вернуться к своей любимой теоретической физике; однако вскоре в стране pазвеpнулась "боpьба с космополитами", носящая явный антисемитский характер, любая перемена работы для меня, как и для большинства других научных работников-евреев оказалась невозможной, и я так и остался геофизиком. Все это я рассказал А.С.; он внимательно меня выслушал и, подумав, сказал: "А я, знаешь, тогда совсем не задумывался над вопросом о возможном применении того, над чем мы работали; уж очень интересно мне было выяснить, заработает ли все, что мы придумали". Я знаю, что на тот же вопрос Андрей иногда отвечал и иначе — что он считал свою работу необходимой, так как только наличие супербомбы у обеих сторон может быть гарантией того, что ее никогда не применят (развернутое изложение этой точки зрения содержится в «Воспоминаниях» Сахарова). Тем не менее интересным мне кажется и ответ, данный мне; я убежден, что оба они правдивы (неправдивых ответов у А.С. вообще быть не могло), но, вероятно, оба эти соображения играли для него определенную роль. Возможно, первое из них точнее отражает его чувства в начале работы над бомбой, а второе стало решающим на более поздней стадии — ведь Сахаров все время мучительно размышлял над тем, что происходит вокруг, и его взгляды претерпели много изменений.
