Филипп знал, что будет в свитке.
Он сломал печать с ликом императора Константина и развернул письмо.
«Так повелел Первый, – стандартная формула в конце текста. Почерк у писавшего был лучше, чем у монастырского каллиграфа, менее вычурный, без завитушек, строка получилась удивительно ровной. Назначение состоялось. Он прошел весь путь от начала до конца. Чумазый мальчишка стал Легатом.
Он еще раз пробежался глазами по письму.
Все формальности соблюдены, а это означает, что теперь станет еще больше хлопот.
«И пусть исполнится воля Его».
Подписи не было, только кто-то твердой рукой вывел под приказом единицу.
– Амен, – сказал Филипп.
– И еще это, – прибывший протянул Филиппу увесистый кожаный кошель, звякнувший при передаче. – Здесь пятьдесят распиленных и склеенных смолой монет, Легат. Вам решать, кто получит из ваших рук особые полномочия, кто и когда станет обладателем этих монет. Только вам. Ваше решение и только ваша ответственность. Надеюсь, что вы это понимаете?
Легат кивнул.
Он давно знал, что наступит день, и его назовут Легатом официально. Так, как много лет называли наставника, с большой буквы – Легат. День настал, но в душе Филиппа не было радости. Мир не изменился в тот момент, когда он шагнул на высшую ступеньку лестницы, разве что груз ответственности, много лет лежащий у него на плечах, стал еще тяжелее. Впервые с той поры, как в гавани Патмоса догорала пиратская галера, он почувствовал себя одиноким. По-настоящему одиноким. Отныне его сомнения – только его сомнения, его боль – только его боль. Ираклий, упокой, Господи, его душу, был сильным и жестоким человеком, Филипп не мог сказать определенно, испытывал ли наставник сомнения, руководя действиями Легиона, но рядом с ним сомнения самого Филиппа почти всегда отступали…
Придется привыкать жить по-другому.
– Огорчительно, что вы потеряли своих Двенадцать, – продолжал собеседник, – но на все Его воля! Думаю, вы легко восполните потери. А пока будете этим заниматься – можете отдохнуть. Представляю себе, как тяжело вам пришлось в последнем путешествии…
Человек, привезший письмо, говорил складно, как столичный глашатай. Речь его лилась плавно, интонации были выверены – в меру пафоса, в меру нескрываемой властности, но сдобренной уважением к собеседнику, в меру сознания собственной значимости. Чувствовалось, что гонец не в первый раз произносит подобные речи. Заученные слова походили на чучела – живые по форме, мертвые по содержанию.
