И вдруг обнаружился скептик. Он сказал:
- Почему же рапорт нужно подавать в Союз писателей? При чем тут Союз? Они скажут: "Пожалуйста, пишите. Ваше дело. А отпусков мы не даем. У нас никто не состоит на службе". А вместе с этим отпадут и копии.
Самообложенский очень испугался.
- Кому же подавать? Может, в ГИХЛ? Или в Наркомпрос?
- Да садись просто за стол и пиши себе на здоровье.
- Нет, просто за стол я не могу. Тут есть какая-то индивидуалистическая, антиобщественная нотка. Какой-то анархизм чувствуется, бесплановость. Знаете, я, кажется, попрошу мой отпуск в Главлите.
- Как сказать! Это, правда, тоже не их дело, но они, понимаешь, могут не разрешить. Ты уж лучше в Главлит не подавай.
- Тогда в Литературную энциклопедию? Все-таки солидное учреждение. Я у них скоро выйду на букву "С". Они не посмеют мне отказать. А копии можно будет в Большую советскую энциклопедию, в Малую, в Техническую, в Медицинскую. Ну, и на всякий случай копию московскому прокурору. А?
- Что ж, это идея.
И бедный Самообложенский побрел по коридору, насыщенному бензиновым запахом супов, свинобобов, старых пальто и канцелярских чернил.
Как дошел Самообложенский до такого странного состояния? Что привело его к составлению трагического документа?
Это было три года назад. Он был молод и наивен, писал свои "Пни и колдобины" и вдруг совершенно случайно, - кажется, затем, чтобы попросить спичку, вошел в одну из комнат Дома Герцена. Там сидели четыре человека. Прикурить они ему не дали, а вместо того, зловеще посмеиваясь, избрали вице-президентом комиссии по установлению единого образца писательской членской книжки.
Самообложенский не знал еще того правила, что нельзя входить в комнату, где собралось больше четырех писателей. Обязательно куда-нибудь выберут. Новый вице-президент стал ходить по комнатам, чтобы все-таки у кого-нибудь прикурить, и к концу дня состоял уже в пятнадцати комиссиях. В иные он был избран единогласно, в другие - кооптирован, тоже единогласно. (Вот, дети, весь вред курения! Никогда не курите, дети!).
И началась для Алексея Самообложенского новая, не то чтоб счастливая, но необыкновенно кипучая жизнь. Он стал известен, гораздо более известен, чем когда сочинял свою повесть. Имя его постоянно упоминалось в газетах. Он много заседал и помогал выносить полезные решения.
Но писать он перестал. Его пишущая машинка заржавела, а стопа бумаги, полученная в ГИХЛе для творческих надобностей, незаметно разошлась на протоколы.
