Цыганка обвела глазами слушателей, — ей хотелось угадать по выражению лиц, какое впечатление произвел ее рассказ.
Первым заговорил рейтар, побывавший в Гамельне:
— Это самая настоящая быль, — когда в Гамельне заходит речь о каком-нибудь необыкновенном событии, жители говорят так: «Это случилось через двадцать или там через десять лет после того, как пропали наши дети... Фон Фалькенштейн[51] разграбил наш город через шестьдесят лет после того, как пропали наши дети».
— Но вот что любопытно, — снова заговорила Мила, — в это же время далеко от Гамельна, в Трансильвании, появились какие-то дети: они хорошо говорили по-немецки, только не могли объяснить, откуда они пришли. Все они женились на местных уроженках и научили родному языку своих детей, — вот почему в Трансильвании до сих пор говорят по-немецки.
— Так это и есть те гамельнские дети, которых перенес туда черт? — улыбаясь, спросил Мержи.
— Клянусь богом, что все это правда! — воскликнул капитан. — Я бывал в Трансильвании и хорошо знаю, что там говорят по-немецки, а кругом только и слышишь какую-то чертову тарабарщину.
Объяснение капитана отличалось не меньшей достоверностью, нежели все прочие.
— Желаете, погадаю? — обратилась Мила к Мержи.
— Сделайте одолжение, — ответил тот и, обняв левой рукой цыганку за талию, протянул ей правую.
Мила молча разглядывала ее минут пять и время от времени задумчиво покачивала головой.
— Ну так как же, прелестное дитя: женщина, которую я люблю, будет моей любовницей?
Мила щелкнула его по ладони.
— И счастье и несчастье, — заговорила она. — От синих глаз всякое бывает: и дурное и хорошее. Хуже всего, что ты свою кровь прольешь.
Капитан и юнкер, видимо, одинаково пораженные зловещим концом предсказания, не проронили ни звука.
Трактирщик, стоя в отдалении, истово крестился.
— Я поверю, что ты настоящая колдунья, только если ты угадаешь, чтó я сейчас сделаю, — молвил Мержи.
— Поцелуешь меня, — шепнула Мила.
— Да она и впрямь колдунья! — воскликнул Мержи и поцеловал ее.
Затем он продолжал вполголоса беседовать с хорошенькой гадалкой, — видно было, что их взаимная склонность растет с каждым мгновением.
Трудхен взяла что-то вроде мандолины, у которой почти все струны были целы, и начала наигрывать немецкий марш. Потом, заметив, что ее обступили конники, спела на своем родном языке солдатскую песню, рейтары во все горло подхватывали припев. Глядя на нее, и капитан затянул так, что стекла зазвенели, старую гугенотскую песню, напев которой был не менее дик, чем ее содержание:
