— Последний вопрос, а почему вы, если так все хорошо, здесь? Почему вас судили? Лагеря? И Черный квартал? Почему не там, за стеной, где-нибудь в частном доме?
Легкое раздражение, которое быстро тает, оставляя флер неясного осенне-листвяного аромата. Снисходительный взгляд. Улыбка. Ответ:
— У меня, если ты заметил, тоже частный дом и весьма неплохой, климат опять же… тишина, спокойствие, добрые нелюбопытные соседи. Что касается суда, то… кому как ни тебе знать, что порой суд — лишь ступенька, ведущая к цели. И лагеря же бывают разные. А утраченное гражданство мне вернут по первой же просьбе. Но пока и без гражданства неплохо, работаю вот, людей слушаю… ищу интересные экземпляры, а потом думаю, куда их приспособить.
Громко хлопнула входная дверь, натужно заскрипели половицы: время отведенное на раздумья, истекло.
Рубеус
Коннован сидит на кровати, вроде бы рядом, но в то же время далеко, в каких-то своих мыслях, которые она тщательно прячет за стеной. Прячет, но не ото всех.
— И о чем вы с ним разговаривали?
— Да так… ни о чем.
Коннован отводит взгляд, и становится совершенно ясно — врет. А если врет, то не доверяет, или хочет что-то скрыть, но что? Гадать, упершись в стену отчуждения, унизительно, а мысль о том, что Карлу она доверяет, приводит в бешенство.
На то, чтобы успокоиться, уходит несколько секунд. Коннован понимает затянувшееся молчание по-своему и, потупившись, бормочет:
— Извини.
— Извинятся не за что. — Вышло резко, она вздрагивает, как от удара, и отодвигается. Убегает. Какого черта она убегает?
— Пожалуйста, не сердись, я… мне плохо, когда ты сердишься.
Взгляд-мольба, и становится стыдно. Еще Мика… по какому праву он требует доверия, если сам никак не решится рассказать правду? Может, сейчас? Она ведь все равно узнает. И останется в Саммуш-ун. Разум подсказывал, что это было бы оптимальным решением, позволяющим избежать многих проблем, но… она и Карл… вдвоем.
Холодная незнакомая ярость ледяной волной смывала все доводы рассудка.
— В этом наряде я чувствую себя полной дурой, — Коннован раздраженно дернула широкую горловину рубахи. Одеяние и вправду было специфичным. Свободное, даже чересчур свободное, из мягкой ткани грязно-желтого цвета, оно, быть может, и не травмировало обожженную кожу, но и выглядело нелепо. Рубеус отвернулся, чтобы она не заметила его улыбки.
— Вот, смешно тебе… хотя действительно смешно. В ночной рубашке за столом.
Нужно поговорить. Нужно, чтобы она приняла решение сама и понимая, что делает. В конце концов, Рубеус — не ребенок, который не находит в себе сил расстаться с понравившейся игрушкой, он — взрослый разумный человек. Не совсем, правда, человек, но это детали. Несущественные, не заслуживающие внимания детали. И глупо уговаривать самого себя.
