4
Опускались сумерки. За городом было еще светло, но в улочках меж домов уже стемнело. В лавках зажигали свечи, масляные и керосиновые лампы. В долгополых лапсердаках и грубых сапогах шли к вечерней молитве бородатые евреи. Появился молодой серпик — луна месяца Сивана. Хотя солнце целый день пригревало, на улицах не просохли предпасхальные лужи. По сточным канавкам текла вонючая вода. Пахло навозом и парным молоком. Изо всех труб шел дым; в каждой кухне пылал огонь. Хозяйки готовили ужин — бульон с гречкой, мясное с гречкой. Яша попрощался со Шмулем и направился домой. В мире повсюду аж кипело. Каждый день варшавские газеты писали о войнах, революциях и кризисах. Из деревень изгоняли евреев, и многие поэтому уезжали в Америку. Люблин, однако, оставался в ненарушимой безмятежности. Некоторые здешние синагоги стояли со времен Хмельницкого. На кладбищах покоились раввины, составители комментариев, законоучители и святые — каждый под своим камнем или охелом. Не отказались в Люблине и от исстари заведенных порядков: женщины занимались торговлей, мужчины постигали Писание.
До праздника Швуэс оставались считанные дни, но мальчишки в хедерах уже налепили на окна рисунки и вычинанки[2] из бумаги, а на подоконниках расставили птичек из пустой яичной скорлупы и теста. Дома в честь дня дарования Торы украшали листья и ветки, привозимые крестьянами из деревень.
Яша заглянул в дверь какой-то синагоги. Шла вечерняя молитва, и как раз говорились тихие Восемнадцать Славословий. Евреи, служившие своему Создателю круглый год, били себя в грудь: «согрешили…», «виновны…». Одни воздевали к небесам руку, другие закатывали глаза. Старик в лапсердаке и высокой шапке, надетой поверх двух ермолок: одной сдвинутой ближе ко лбу, другой — к затылку, взяв в горсть белую бороду, всхлипывал. По стенам в дрожащем свете единственного в подсвечнике поминального огня ходили тени. Яша постоял какое-то время в дверях, вдыхая мешанину запахов — воска, жира и чего-то прогорклого синагогального, знакомого с детства. Евреи — сколько их было — обращались к Господу, которого никто из присутствующих никогда не видел. И хотя Он насылал на них напасти, нужду, голод, погромы, молящиеся именовали Его милосердным и достохвалимым, а себя избранным Его народом. Яша всегда удивлялся столь неколебимой вере.
Он немного постоял, а потом пошел дальше. Фонарщик длинным шестом зажигал газовые фонари, но от этого не делалось светлей. Казалось, им недостает света осветить самих себя. Было непонятно, зачем открыты лавки, если не видать покупателей. Лавочницы в платках на бритых головах вязали мужьям носки или шили одежки и рубашечки внукам. Яша знал всех. Выдаваемые замуж в четырнадцать-пятнадцать, они к тридцати становились бабками. Пришедшая прежде времени старость коверкала лица, лишала зубов, наделяя всех этих женщин старушечьим добродушием и умильностью.
