За ботинками открылась куча внутренностей, лежащая между раздвинутых бедер, вспоротый живот, грудь и остриженный затылок — этому типу свернули голову за спину.
Третий труп лежал на куче битого кирпича вверх непригодным к опознанию лицом — оно выглядело так, как будто над ним потрудились собаки, ткань джинсов в паху была вырвана, вместе с половыми органами, половые органы отсутствовали. Все трое были одеты в черные джинсы и майки, выглядели спортивно и лет на 25–30, документов или предметов, способствующих идентификации личности, на них не оказалось.
Следов борьбы было полно — но кто с кем боролся? Все вокруг было истоптано и забрызгано кровью, но ни единого следа, пригодного к идентификации, Воронцов не отметил на забитой строительным мусором земле и орудий убийства не обнаружил.
Одной стороной промзона примыкала к бывшему спальному району, а ныне никогда не спящему и очень криминогенному месту, где бурный капитализм сочетался с постсоветской нищетой. Другой стороной она переходила в бывшие колхозные, а ныне, черт знает кому принадлежащие и почти не обработанные поля, из-за которых голодное село жадно смотрело на Огни Большого Города. Посередине находилось, никем не мерянное, количество гектаров сумеречной зоны, где могло произойти и постоянно происходило все, что угодно. Когда-то здесь была угольная шахта, самая глубокая в Европе, самая старая в регионе электростанция, построенная бельгийцами в 1905-м году, самый большой в Европе хлопчатобумажный комбинат и камвольно-прядильная фабрика. Теперь осталось несколько подозрительных складов посреди трущоб и несколько цехов, превращенных в крепости, где местные рабыни под присмотром угрюмых кавказцев шили трусы и майки с надписью «Адидас». Особая, криминальная препаскудность этого места состояла в том, что в щелях между территориями сдохших предприятий, застряли развалюшные поселки на пару десятков хибар каждый, где доживали свой век старожилы этих предприятий, давая приют своим безработным детям, пропившим квартиры, непутевым внукам и каждому, кто мог расплатиться за ночлег бутылкой водки.
Опросив сторожих, которые ничего не видели и ничего не слышали, а на трупы наткнулись случайно, привлеченные лаем собак, Воронцов понял, что раскрыть по горячим следам не удастся, остыл и сел у холодных трупов с сигаретой в руке. Ему было очевидно, что работы здесь — не меряно, что начинать надо с установления личностей убитых, что искать надо в городе, а не бороздя носом свалку, и что все это — дело завтрашнего дня, а сегодня надо дождаться опергруппу и свалить по-тихому спать, под предлогом отработки территории.
