Только фамилию, да еще, может, русую бородку, перерезающую шею, ибо реальный Комаров — по рассказам Наташки — являл собою фигуру чисто мелодраматическую: бросив Наталью, он объяснил свой поступок так: дескать, врачи обнаружили у него, Комарова, какую-то смертельную болезнь, белокровие, что ли, и он не хочет портить невесте жизнь скорой своей смертью и производить на свет уродцев. Выглядел больной, впрочем, вполне здоровым. Наталья тогда сильно переживала, как, кстати сказать, и при каждом очередном крушении личной жизни, но отнюдь не из-за болезни любовника, в которую ничуть не верила, а из-за того, что снова, в который раз, оказалась в положении соблазненной и покинутой. По обыкновению же, скоро и утешилась: сначала с Арсением, потом, кажется, с… Нет, считать Наташкины романы — слишком утомительно для памяти. Любовники Натальи спустя определенное время, как правило, переходили в разряд друзей, и через несколько месяцев и она, и Комаров, и Арсений вращались уже в одном обществе, от чего не испытывали никаких экстраординарных эмоций.
Но тут Комаров совершил по отношению к Наташке чудовищную бестактность: он таки умер от этой своей болезни. Наталья вдовой ходила на похороны, потом неделю ревела. Оказалось, что за двадцать семь лет жизни Комаров не обзавелся никем ближе нее, и ей часто звонили теперь его родители, а раз в году вывозили с собою на могилу.
Арсений не помнил, что случилось раньше: похищение фамилии и бородки или узнание о болезни Комарова, но ощущение связи между творческой волею при написании Проверяющего и этой смертью не покидало уже никогда. Может, оттуда и возникла смутная идея Шестикрылого Серафима, впоследствии казненного Арсением в печурке дачи Фишманов, в той самой печурке, куда подкладывал поленья шурин Миша последним вечером недолгого своего счастья.
29. 11.43–11.58
Из стекляшки Арсений решил заглянуть в сберкассу: положить на книжку вчерашний гонорар — и, идучи, молил Бога, чтобы там не оказалось очереди: дело было даже не в том, что Арсений боялся опоздать на службу, — лишних десяти-пятнадцати минут никто бы, пожалуй, и не заметил, а заметил бы — в строку не поставил, — а в том, что Арсению показалось, что еще одну очередь он сегодня уже не выдержит. Бог, вероятно, услышал молитву атеиста: сберкасса оказалась пуста, и, может, как раз поэтому так раздражилась денежная приемщица, только наладившаяся почитать детектив: сквозь вырезанный в стекле полукруг окошечка кинула на Арсения взгляд более чем презрительный и, завладев пухлой, засаленной пачкою, выплюнула через губу: вы что их, на паперти собирали, что ли?
