.
Пимен был человек безграмотный и великий мечтатель; он обладал какой-то необыкновенно радостной верой в Бога и уверенно ожидал в близком будущем конца «всякой лже».
— Ты, мил-друг, не тоскуй, — скоро лже конец. Она сама себя топит, сама себя ест.
Когда он говорил это, его мутновато-серые глаза, странно синея, горели и сияли великой радостью — казалось, что вот сейчас расправятся они, изольются потоками синих лучей.
Как-то в субботу, помылись мы с ним в бане и пошли в трактир пить чай. Вдруг Пимен, глядя на меня милыми глазами, говорит:
— Постой-ка?
Рука его, державшая блюдечко чая, задрожала, он поставил блюдечко на стол и, к чему-то прислушиваясь, перекрестился.
— Что ты, Пимен?
— А видишь, мил-друг — сей минут божья думка душе моей коснулась, — скоро, значит, Господь позовет меня на его работу…
— Полно-ка, ты такой здоровяга.
— Молчок! — сказал он важно и радостно. — Не говори — знаю!
В четверг его убила лошадь.
…Не преувеличивая можно сказать, что десятилетие 86–96 было для Нижнего «эпохой Короленко» — впрочем, это уже не однажды было сказано в печати.
Один из оригиналов города, водочный заводчик А. А. Зарубин, «неосторожный» банкрот, а в конце дней — убежденный толстовец и проповедник трезвости, говорил мне в 901 году:
— Еще во время Короленки догадался я, что не ладно живу…
Он несколько опоздал наладить свою жизнь; «во время Короленки» ему было уже за пятьдесят лет, но все-таки он перестроил или, вернее, разрушил ее сразу, по-русски.
— Хворал я, лежу, — рассказывал он мне, — приходит племянник Семен, тот — знаешь? — в ссылке который, — он тогда студент был, — желаете, говорит, книжку почитаю? И, вот, братец ты мой, прочитал он «Сон Макаров», я даже заплакал, до того хорошо. Ведь как человек человека пожалеть может. С этого часа и повернуло меня. Позвал кума-приятеля, вот, говорю, сукин ты сын, — прочитай-ко. Тот прочитал, — богохульство — говорит. Рассердился я, сказал ему, подлецу, всю правду, — разругались навсегда. А у него — векселя мои были, и начал он меня подсиживать. Ну — мне, уж, все равно, дела я свои забросил, — душа отказалась от них. Объявили меня банкротом, почти три года в остроге сидел. Сижу — думаю: будет дурить. Выпустили из острога, — я, сейчас, к нему, Короленке, — учи. А его в городе нету. Ну, я ко Льву нашему, к Толстому… «Вот как», — говорю. «Очень хорошо, — говорит, — вполне правильно». Так-то брат! А Горинов откуда ума достал. Тоже у Короленки; и много других знаю, которые его душой жили. Хоть мы, купечество, и за высокими заборами живем, а и до нас правда доходит.
