— Но суть случая, конечно, не в поведении китайца, народ этот совершенно равнодушен к себе по причине своей многочисленности и тесноты населения; они даже до того дошли, что в случаях особо заметного избытка людей жеребий бросают: кому умирать? И жеребьёвые умирают вполне честно. Когда же у них в семье родится вторая девочка, так её швыряют в реку; больше одной девицы на семью не выносят они.
— Но суть, говорю, не в них, а в поведении чахоточной этой дамы, кричит она капитану, почему он не приказал погасить огонь на судне? Он ей внушает:
— «Сударыня, я не пожарный!»
— А она кричит:
— «Но ведь погиб человек!»
Ей объясняют, что это очень обыкновенный случай даже и на суше, а она — своё:
— «Знаете ли вы, что такое человек?»
— Конечно, — все насмешливо улыбаются.
— А они, как собачка комнатная, прыгает на всех и верещит:
— «Человек, человек…»
— Зрители, обижаясь, отходят от неё, тут она — к борту и плакать. Подошёл к ней один сановник, так сказать — вельможа, — забыл я имя его! — и внушительно предложил успокоиться:
— «Сделано, — сказал, — всё, что можно было сделать…»
— Но она с ним обошлась невежливо. Тогда я говорю ей совершенно почтительно:
— «Сударыня, позвольте предложить вам валерьяновых капель…»
— Она, не глядя на меня, шепчет:
— «О, идиоты…»
— Признаюсь, что, несмотря на мою скромность, это обидело меня. Но всё же как можно деликатнее говорю:
— «Сударыня, скандал, вызванный благородством вашего сердца, возмущает и моё…»
— Но и деликатность мою отвергла она, — кричит стремительно прямо в нос мне:
— «Уйдите прочь…»
— Ну, тут я, разумеется, отошёл, великодушно оставив пред нею рюмку с эфирно-валериановыми каплями. Встал в сторонку, слушаю, как она сморкается, хлюпает. Стою и чувствую: есть что-то очень обидное для меня в этих слезах о неизвестном китайце. Не может же быть, чтобы она всегда искренно плакала обо всех погибающих на её глазах от разных причин. В Сингапуре сотни индейцев от голода издыхали, — никто из наших пассажиров слёз не проливал. Положим, это — чужой народ, но однако на моих глазах десятки наших, русских, матросов, портовых рабочих и других людей рвало, ломало, давило при полном равнодушии пассажиров, если не считать страха и содрогания нервов, от непривычки видеть обильную кровь.
— Думал я, думал по поводу этого случая с женщиной, неприятно много думал, но так ничего и не решил…
Винокуров подёргал свои усы, прислушался, потом сердито сказал:
— Подозреваю в этом поступке бесполезность.
