– Ты тоже вела себя по-свински.
– Я?
– Ты наорала на меня за обедом.
– Ты этого заслуживал. Я пришла поговорить с тобой, а ты сказал, чтобы я оставила тебя в покое.
Он снова пробормотал «извини» – таким несчастным голосом, что свет дня, казалось, померк у меня в глазах.
Я резко остановилась. Сейчас или никогда.
– В чем дело, Петер? – спросила я. – Что с тобой происходит?
– Да ничего… – начал он, но я набросилась на него, замолотила по его груди кулаками и истошно закричала:
– Нет, происходит! Происходит!
Наконец брат крепко схватил меня за кисти (он оказался сильнее, чем я помнила) и проговорил:
– Ладно. Я скажу тебе. Но ты должна молчать. Обещай.
– Обещаю.
– Это все…
Он хотел сказать «это все школа», но не сумел закончить фразу. Я с ужасом смотрела, как он опустил голову и расплакался, дав наконец выход своей невыносимой муке.
Казалось, прошло бесконечно долгое время. Я обняла Петера за плечи и дала ему свой носовой платок, не очень чистый, но уж какой был. Он высморкался, и потом мы сидели рядом, глядя на малиновку, прыгавшую по снегу.
– Над тобой постоянно издеваются, – сказал брат. – Так положено в школе. Это случается со всеми. Но некоторые переносят это хуже, чем все остальные.
– Ты переносишь хуже?
– Да.
Я не спросила почему.
– Есть такая штука под названием «мертвый захват», – сказал он. – Вроде пытки. Все происходит в спальне, когда гасят свет. Выбирают кого-нибудь одного, а потом садятся ему на руки и на ноги. И он не может пошевелиться.
– А что делают потом?
– Да ничего. Просто сидят. – Петер глубоко вздохнул. – Ты себе не представляешь, каково это. Руки и ноги постепенно немеют, потом начинаются судороги; ты хочешь согнуться пополам, но не можешь; сердце выпрыгивает из груди, дыхание спирает, но все равно нужно молчать.
– Что?
– Ты не должен издавать ни звука. Чуть только пискнешь, и они…
– Что они?
– Ну, будет еще хуже.
Я помолчала, пытаясь справиться с дыханием.
– Они начнут жечь тебя, коли ты издашь хоть звук, – сказал Петер.
– Как жечь?
– Спичками.
– Но ведь остаются ожоги, – сказала я. – Почему учителя не пресекают эти безобразия?
– Они жгут там, где не видно.
– Где? – Наверное, под мышками, подумала я.
Петер горестно помотал головой. Его потемневшие глаза казались бездонными колодцами.
– Где они жгли тебя, Петер?
– Неважно.
В моем мозгу родилось смутное сознание чего-то чудовищного, так и не обретшее ясные формы.
– Есть вещи, о которых я не могу рассказать, – проговорил Петер. – Они делают и другие вещи. Но ты девочка, и я не могу рассказать тебе.
