Зимой я, бывает, запираюсь у себя дома в шесть вечера. В оставшееся до сна время читаю газеты, слушаю радио, листаю книги - от всего этого клонит в дрему. Врем идет; со скукой я незаметно свыкся.
Летом я много гуляю вдоль моря, хожу туда-сюда или просто слоняюсь по улицам. Погруженный в собственные мысли, я могу часами простаивать у строящегося дома. Пустые мысли... Когда-то я повсюду таскал с собой блокнотики. Бродил и с наигранной лихорадочностью растравлял свой поэтический зуд: рифмовал, увлеченно играл словами. Теперь ничто меня не волнует.
Где он?
Я смотрю в окно и вижу его в саду, под серым осенним небом. Он с неимоверной жестокостью ломает деревья и кусты. Выламывает целые ветви, обрывает листья. Особенно достается старой акации и миндальному дереву, он ободрал с них почти всю кору и обломал почти все ветки. Он вскарабкивается к самой верхушке кроны и методично крушит дерево. На дерево жалко смотреть.
Мой взгляд прикован к нему, я слежу за ним часами, как загипнотизированный. Эта его серьезность, угрюмость. Свет и тени играют на его лице, лице с нелепым выражением прилежного ученика из-за очков с толстыми стеклами, которые он стал носить. У него вдруг обнаружилась близорукость.
Он ломает деревья чуть ли не под корень. Он выдирает из земли целые кусты. Но я не вмешиваюсь, я слежу из окна за его разрушительной работой. И говорю себе: что-нибудь да останется, придет весна и восполнит причиненный ущерб.
Когда это случилось впервые? Я хочу сказать, когда ему стало известно, что я поэт? Я имею в виду это безумие, охватившее нас в последний год.
В конце прошлой зимы я слег и вынужден был не отпускать его из дома, чтобы он ухаживал за мной. Несколько дней подряд мы провели вместе, он не отходил от меня. Такого прежде не случалось, ведь каждый день были прогулки, кафе и друзья.
Меня лихорадило, я лежал в полудреме, полуприкрыв глаза. Он слонялся по дому или сидел у двери моей спальни, готовый в любую секунду прийти на помощь. Я частенько просил его принести мне чаю, и он вставал, отправлялся на кухню, готовил чай и приносил мне.
Медленно светало, серое небо в окнах, закрытых ставнями. Мы отгородились от уличного света, его не переносили мои глаза, ослабевшие от болезни.
Время шло в глубоком молчании, да и разве можно беседовать с ним? Я спросил его, сделал ли он уроки.
Он кивнул.
О чем я мог с ним говорить?
Я спросил его о дежурстве. Он пробормотал что-то неопределенное и покачал головой.
