Лица, окружавшие его, по-прежнему были красивы — матово-смуглые, удлиненные, с крупными, чуть раскосыми глазами и сплошной линией бровей.
А затем, очень постепенно, стали происходить изменения. В первый миг Моран Джурич даже не понял происходящего, как ни старался, а во второй — сердце его болезненно сжалось: приговор вступил в силу, изгнание начало совершаться.
Прямые брови осудивших Морана сломались, распушились, превратились в неопрятные кусты, и под ними маслянисто заблестели очень черные глазки. Мокрые губы зашлепали, как растоптанные туфли по жидкой грязи: прочь, прочь!.. ступай от нас прочь, Моран Джурич!
Моран бесслезно всхлипнул и повернулся спиной к образинам, которые еще совсем недавно были его народом, и заковылял к выходу. Отныне все двери в Калимегдане раскрывались перед ним только ради того, чтобы он вышел из них — и никогда не смел оборачиваться, чтобы войти! Все дальше сквозь анфилады комнат и свитки коридоров, все ближе к наружному миру.
По мере того, как он удалялся от сердца и средоточия Калимегдана, замок представлялся ему все более отталкивающим. Вычурным. Не приспособленным ни для жилья, ни для ведения войны.
На этих стульях с множеством никому не нужных завитушек и нелепых украшений невозможно сидеть — разве что изогнувшись в немыслимой позе. В эти окна, закрытые цветными стеклами в мелком переплете, почти не проникает свет, а благодаря пестрым сумеркам, вечно царящим в комнатах, все вещи выглядят так, словно они находятся не на своих местах.
Изгнание наваливалось на Морана все тяжелее, и каждый его шаг был свинцовым, но он упрямо переставлял ноги и неотрывно глядел в ту единственную точку пространства, которая не содержала для него ни страха, ни мучения: в распахнутый прямоугольник последнего дверного проема.
Свобода приближалась медленно. Она пугала и вместе с тем являлась единственным выбором: редкий случай, когда не существует альтернативы.
Как ни было замутнено сознание Морана горем утраты и ужасом позора, он все же догадывался о смысле всех этих мучительных перемен. Его изгнание было абсолютным. Если соплеменники и даже Калимегдан начали казаться ему чужими и безобразными, то тем более сам Моран выглядел теперь в их глазах уродом, омерзительным чудовищем.
«Ты не можешь больше здесь оставаться, Моран Джурич», — прогремел напоследок чей-то голос (Моран вжал голову в плечи, не решаясь оглянуться и посмотреть на своего последнего судью: он даже не мог сейчас определить, мужчина это был или женщина).
