Представленный в стихотворении "Темза в Челси" диалог не может относиться к прошлому поэта, как нам пытается представить В.Полухина. Сама она попала на Запад в 1973 году[90] и поэтому должна помнить, что той "дороговизны", которой "смущался" автор "все эти годы", в то время в Советском Союзе не было. Отсутствовали продукты, но стоимость их была невысокой. Да и сам Бродский раскрывает атрибутивное значение данного слова в другом стихотворении: в "Декабре во Флоренции" (1976) он пишет о том, что "репродукторы лают о дороговизне", и эта "дороговизна" — признак жизни на Западе.
Предыдущую третью строфу в стихотворении "Темза в Челси" тоже никак нельзя "привязать" к жизни поэта на родине, разве только по ностальгическим сопоставлениям: Город Лондон прекрасен, особенно в дождь. Ни жесть для него не преграда, ни кепка и ни корона. Лишь у тех, кто зонты производит, есть в этом климате шансы захвата трона. Серым днем, когда вашей спины настичь даже тень не в силах и на исходе деньги, в городе, где, как ни темней кирпич, молоко будет вечно белеть на дверной ступеньке, можно, глядя в газету, столкнуться со статьей о прохожем, попавшем под колесо; и только найдя абзац о том, как скорбит родня, с облегченьем подумать: это не про меня.
Красоту города во время дождя ("Город Лондон прекрасен, особенно в дождь") может оценить только петербуржец, для которого дождливая погода с детства является неизбежной частью городского пейзажа, — настолько естественной, что с годами он начинает находить в этом своеобразное очарование: серое небо, серый гранит набережных, мелкий дождь выражают саму суть "северной столицы", холодной столицы Империи.
Но то, что кажется "холодным" для людей посторонних, является родным и близким для того, кто с этим родился и прожил большую часть жизни: мы любим то, к чему привыкаем. К тому же серый и неприглядный вид способен пробуждать гораздо более сильные чувства, чем благополучный и праздничный (так в семье самый некрасивый или болезненный ребенок часто пользуется особым расположением родителей). Сравните: И более двоеточье, чем частное от деленья голоса на бессрочье, исчадье оледененья, я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси ("Вот я и снова под этим бесцветным небом", 1990).
Рассматривая свое творчество в большей степени как скрытый за знаком двоеточия процесс деления, а не как результат "частное от деления" в условиях, когда срок пребывания вдали от родины становится вечным (бессрочным), автор припадает к прошлому — "к родной, ржавой, гранитной массе" набережных, в которых среди всеобщего оледенения окружающей действительности его глаз ("зрачок") чувствует себя дома.
