– Ну… на кухне, по-моему, совсем не унизительно курить… – слабо солидаризуюсь со своей первой любовью.
– Вот не надо! – прямо-таки багровеет. Он всегда легко воспламенялся. Такая у него особенность. Помню еще с детства. Щеки, как сенсорная электроплита – разогреваются и краснеют моментально. – Знаю! – практически орет. – Сначала тебя просят покурить на кухне, потом подойти поближе к форточке… И вот ты уже на лестничной площадке в отвисших на коленках штанах… Так что не надо строить иллюзий, – машет у меня перед носом рукой. – Ты мне вообще должен быть благодарен, что я тебя избавил от всего этого. Взял, как говорится, огонь на себя, – вроде бы успокаивается. – И еще знаешь: у каждой женщины, о которой ты втайне мог только мечтать, обязательно найдется мужчина, которому она до смерти надоела…
– Анька тебе до смерти надоела?
– Теперь уже не важно… Вот, слушай! Звонит мне недавно Танька Орешкина. Училась с нами в классе Танька Орешкина, помнишь? Я ее в школе сильно любил и с тех пор не видел. Говорит: давай встретимся. Помнишь, – говорит, – ты мне обещал, что старость вместе коротать будем? Я говорю: так до старости еще вроде далеко. Она настаивает – давай встретимся! Я говорю: я тебя побрею. Она – делай со мной что хочешь. Ну, встретились… – Замолкает на несколько секунд. – Нельзя было этого делать, конечно.
– Чего, брить? – недоумеваю.
– Да нет, – раздраженно. – Что я теперь буду вспоминать? Эту женщину – дряблую, со следами ошибок молодости на лице, с богатым жизненным опытом? Я-то помнил, вспоминал ту юную, такую… Она убила мои воспоминания. Понимаешь? Никогда не встречайся с одноклассницами… – Смотрит на меня пристально, не меняя позы, даже не мигая, как с фотопортрета. Затем возвращается в трехмерное пространство с координатами моей кухни. – К чему я все это?
– Да, к чему?
– А ни к чему… Не помню… А! Вот! – оживляется. – Нельзя жить вне времени. Время все время напоминает о себе: отражением в зеркале, здоровьем, постаревшими родителями, повзрослевшими детьми… Его нельзя полностью игнорировать. Но можно отступать от него в сторонку, самую малость. Иногда надо это делать. Давай за это выпьем.
– Давай.
Ростовская уже привычно прокатывается по горлу, мчится в желудок, как к себе домой.
Не поднимая глаз от стола, не занюхав, не закусив:
– Я вот что хотел сказать… Знаешь, я перед тобой виноват. Сильно виноват… И хотел попросить прощения…
Останавливаю его жестом с советского плаката «Водке – нет!»:
