– Да все включила! Больше нечего!
– Что?
– Все! Больше нечего!
Анна копается в ящике. С радостью обнаруживает еще один чуть было не забытый ею электрический прибор. Она достает крошечный эпилятор и включает его в розетку. И тут все разом отключается, замолкает, гаснет – проводка не выдерживает, как сердце в момент максимальной нагрузки.
Из длинной, мрачной паузы, повисшей в глубокой тишине, всплывает стон Ашота – сначала в виде еле уловимой точки на горизонте, но, увеличиваясь с каждой секундой, скоро заполняет собой все пространство новой квартиры. Ашот стенает и причитает с силой и громкостью всех только что умолкших механизмов. Он вздевает к небу свои волосатые широкие руки, свое небритое, загоревшее лицо, свой печально поникший над этим миром нос. Он отчаянно жестикулирует, выкрикивая какие-то слова, вены вздуваются на его коренастой шее, как провода, наполненные электричеством. Внезапно он замолкает, будто где-то в устройстве его организма выбивает пробки. Он оборачивается и смотрит на маленький приборчик, безвольно повисший на проводе параллельно стене:
– Что это?
– Эпилятор, – говорит Анна.
– Кто такой?
– Ноги брить.
– Зачем ноги брить?
– А что делать?
– Давай в кино пойдем! – грустно предлагает Ашот.
– А как насчет электростанции? – весело спрашивает Анна.
Ашот разводит руками.
– Ну, ничего. Инч пес цер тангакин орох чутюн, – без запинки произносит Анна.
Ашот улыбается:
– Анна-джан!
* * *
Максим лежит в постели. Рядом, отвернувшись, тихо посапывает Настя. В окне на небе поплавком на воде покачивается луна. Призрачный, еле заметный квадрат потолка кружится, медленно набирая обороты. Максим закрывает глаза, но потолок продолжает вертеться даже сквозь плотно закрытые веки. Внезапно его заселяет отчетливо видимая детская парковая карусель с лошадками, верблюдами и слонами. На их стальных телах облупившаяся краска. Они несут по кругу Анну, маленького Серегу и взрослого ресторатора, Машу и Настю, украинских и армянских шабашников, тещу – Антонину Павловну, Антона Павловича, Марьяну. Мелькая, сменяя друг друга и исчезая за обратной стороной карусели, они что-то кричат Максиму оттуда, сверху, с потолка. Но в этом шуме ничего невозможно разобрать…
Во рту появляется горечь. Он встает, шатаясь, натыкается на что-то, что с грохотом и звоном падает на пол. Кое-как добирается до туалета. Его тошнит. Он долго стоит на коленях перед новеньким унитазом. Слезы застилают глаза, и унитаз мутнеет, делается легким, парящим. Максим цепляется за него, чтобы не упасть от быстрого скольжения по кругу. Карусель белоснежных унитазов, сменивших лошадок, слонов и верблюдов, кружит в ночи, мрачно, почти зловеще, без музыки, без смеха, без разноцветных мигающих лампочек…
