На обложке роли записей нет. Смоктуновский начинает на этот раз не с общих формулировок образа, а с уточнения настроения и самочувствия.
Его герой, входя в кремлевский кабинет, представлялся: «Кустарь-одиночка». Потом уточнял: «Теперь таких мастеров, которым имею честь быть я, называют «кустарь-одиночка без мотора»».
Чтобы найти интонацию первых фраз, Смоктуновский исписывает разворот тетради вариациями оттенков самочувствия часового мастера, приглашенного в Кремль на работу по специальности.
На обороте:
«Занимается работой.
Обида — в тонкости и безразличии».
Его Часовщик пришел на вызов в Кремль, тщательно делая вид, что это рядовой заказ, подчеркивая будничность происходящего. Он был обижен властью и укладом новой жизни, но даже сам себе не признавался в этом. Это была ситуация, в которой признаться, что обижен, значило обидеть себя вдвое. Но эта внутренняя, тщательно скрываемая обида прокрашивала все его поведение в Кремле, прикрытая напускным безразличием и подчеркнутой тонкой вежливостью. В нем жило бесстрашие человека, которому
«Терять нечего, все потерял.
Все уехали, он лишился своей клиентуры».
Он входил в кабинет:
«— СОСРЕДОТОЧЕН,
— ВНИМАТЕЛЕН.
ЭТОТ ЗАКАЗ ИНТЕРЕСЕН»,
По Смоктуновскому, в кабинет входил крупный человек. И для саморекомендации «кустарь-одиночка» артист искал разные подтексты:
«Мудрец — надо, чтоб Ленину было интересно с ним говорить.
Уникальный талантливый человек.
Леонардо да Винчи.
С достоинством.
Знаком с Чичериным.
Дворцовый часовщик.
Достоинство в четком понимании своего места».
Смоктуновский здесь как бы раскладывает набор ключей к погодинскому образу.
Первый заход: привычный для него путь укрупнения образа: «Уникальный ТАЛАНТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК», «ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ», «МУДРЕЦ — НАДО, ЧТОБ ЛЕНИНУ БЫЛО ИНТЕРЕСНО С НИМ ГОВОРИТЬ».
Но в данном случае несопоставимость Леонардо да Винчи и погодинского Часовщика почти анекдотично очевидна. Смоктуновский всегда шел по пути укрупнения своих персонажей: Мышкин-Князь Христос; Дорн-Чехов; Иудушка-Ричард III; Часовщик-Леонардо да Винчи. Однако определение Мышкина как Князя-Христа опиралось на текст Достоевского и работало на образ. Сопоставление Дорна с Чеховым также, давая дополнительный масштаб образу провинциального доктора, тем не менее не разрушало ткань «Чайки». Великая пьеса может выдержать разные повороты и разную «раскачку» образов и положений. Пьеса Погодина «раскачку» переносит плохо. Старый Часовщик, делавший часы самого Льва Толстого, с его понимающей усмешечкой и умными руками, на мудреца и Леонардо мало похож. Догадки и предположения артиста не находили опоры в тексте и провисали.
