— Вы полагаете, она меня любит? Может любить? — прервал его Боб.
— Такими вопросами вы убиваете ребенка, — рассердился Спарт. — Возьмите себя в руки. Она лежит теперь там и прислушивается к шуму новой жизни. Своею кровью, волей и духом созидает целый мир. Что это, не любовь? Меньше любви? Вам нужны клятвы, а потом аборт. Дураки.
— Золотое у вас сердце, папаша, — расстроганно улыбнулся Кастэр. — Постойте, вы внизу у лифта хотели мне что-то рассказать про любопытного субъекта?
— А… это относится ко времени забастовки лифтеров. Один мой соотечественник, довольно известный музыкант, был вынужден подняться пешком к себе наверх, под самую стратосферу и чуть не сошел с ума. Он вдруг увидел весь дом, а с ним и жизнь, в новом разрезе и ужаснулся.
— Я встретил этого человека, — почему-то волнуясь, вскричал Боб: — В парке, виолончелист.
— Он еще жив? — удивился Спарк. — Странно.
— Доктор, — начал робко Боб. — Я хотел только спросить. Вы сами говорите: больны, стары. Представьте себе: в решительную минуту вам вдруг станет худо. Я думаю надлежало бы принять меры… — он не кончил. Поникнув головой, Спарт сидел, темный, заросший, тучный; морщась, с трудом переводя дыхание, сказал:
— Неужели вы допускаете, что в основе жизни лежит глупость, недоразумение?
— Нет, — решительно ответил Кастэр. — Я уверен в противном.
— Ну тогда, как же может произойти такой конфуз! Нет, уверяю вас, это абсурд. Если суждено, я умру на одну минуту после. И конечно, будет ассистент и все что полагается.
В соседней комнате мерно дышала Сабина: смугло-матовое личико с веером ресниц. Боб все больше и больше проникался страхом. Впервые в жизни. Ощутил земную, кровную, пламенную тоску и всполошился. Почувствовал себя беспомощным. Отныне надо переложить ответственность на специалистов, жрецов, а самому бездействовать, уповать. «Боже, Боже, — взмолился. — Дай мне веры, Твоей веры». Захотелось припасть к Сабине, теплой, тихой и мудрой, включиться, составить вместе одно целое, навсегда.
Сабина очнулась; радуясь, что ею занимаются, благодарно, кротко улыбнулась, потянулась к Бобу. Ей было лучше.
Жизнь, которую Бобу Кастэру пришлось вести в последующие месяцы, была так перегружена заботами о насущном, что не хватало почти времени для мудрствований и душевных передряг. Поначалу он этому даже обрадовался. Но вскоре, однако, забил тревогу, опасаясь, что из-за деревьев не увидит больше леса. Ибо основная его тема оставалась все прежняя, и соблазнительные подачки, толкающие обычно на компромисс: семья, дети, уют… не могли, не смели уводить его от главного.
