И самое дикое-что это случилось: Сабина тоже пришла туда — вдруг неудержимо потянуло.
— Боб, Бобик, — вскричала она. — Ты давно уже здесь?
— Не знаю, — опешив ответил. — Я прямо с работы. Который час?
— Около шести.
— С полчаса, что ли.
— Боб, Бобик, — повторяла она, плача и сияя. А потом сказала: — Знаешь, я очень волнуюсь. Ведь уже две недели запоздания.
Он не сразу понял. Потом пробовал успокаивать: столько было ложных тревог! Но вид ее, смятый, предвещающий испытания, заставил его содрогнуться: есть логика в новой беде, — чем шире плечи человека, тем больше на него должно падать груза. (Лучше всего изображать уже поверженного в прах).
Они шли по вечернему, зимнему Нью-Йорку. Погода стояла сухая, холодная, на редкость безветренная. Хорошо жить, быть довольным, молодым. Отправляться в горы, за океан, бороться с понятными стихиями!
Их щеки стянуло морозом, лица порозовели (даже у Боба что-то сдвинулось в окраске). Точно играючи они бодро шагали, держась за руки, — мимо небоскребов, издали подобных сияющим, рождественским елкам, мимо бездарных особняков, церквей-пародий и, совсем уже не интересных, прохожих. По привычке завернули в знакомую кафетерию. Болезненный, — «почти дневной», — искусственный свет… И такой красивой, нужной, родной ему вдруг показалась Сабина: шубка, теплые сапоги и трогательный меховой капюшон над печальным и ребячливо чистым лбом. Она поняла и, кокетничая, подставила для обозрения свой профиль (в шутку называла его безукоризненным). Улыбнулась: вполне счастливая, в сущности, только когда ею любовались. А потом:
— Такого опоздания у меня еще не бывало.
Она уже успела посоветоваться с одной докторшей. Делает анализ: через неделю будет ответ. За это время надо все подготовить. Теперь это очень трудно: сто долларов, да и то отказываются.
— Другого исхода ты не видишь? — спросил Боб.
Они сидели за столиком: по привычке взяли фруктовый салат. Ела она быстро и смакуя, а в глазах светились слезы. Ответила:
— Ты ведь сам понимаешь. Это всегда нас пугало. А при данных обстоятельствах, как можно!
В зеркале он увидел свое чужое, неприятное лицо. Через силу произнес:
— Помнишь, я тебе говорил, адвокат того же мнения: если родится белый ребенок…
— А если он родится метисом? И вообще, разве годится для опытов и судопроизводства фабриковать детей.
Он мог бы ей возразить, что всей кровью своею жаждет ребенка, давно, а теперь подавно: хоть какое-то утешение и легче уступить, примириться. Но сказал:
