Кто знает, чем бы все это закончилось, если бы в трудную минуту на помощь Мендлу не пришла служившая у него старая, но крепкая еще казачка Маруся. Она появилась из заднего, жилого, помещения, отделенного от корчмы перегородкой. Маруся встала перед попом, уперев в бока толстые, сильные руки, обнаженные даже в зимний морозный день.
— Вижу, батюшка, надо тебе поддать как следует, — сказала старуха, — иначе ты не уймешься. Сатану своего ты напоил, а теперь какой бес в тебя вселился?
— Помоги, матушка, поступи, как добрая христианка. Я уже сам ему поддал, да не больно он меня боится. Проклятый сатана давно со мной запанибрата!
— Подожди, батюшка, подожди, я тебе помогу! — Маруся подошла к двери, взяла помойное ведро и вылила его на голову отца Степана.
— Ох, хорошо! — Поп даже слюну пустил от наслаждения.
— Ну что, батюшка, полегчало тебе? — спросила Маруся.
— Надо бы его еще маленько поколотить, тогда он совсем успокоится.
— Ладно, батюшка, надо так надо, — и старая Маруся большими, мясистыми руками что было сил пихнула попа в живот.
— Полегче, полегче, — наблюдая за ними издали, махал руками Мендл.
Смеркалось. Снег под окном стал красноватым, потом фиолетовым. Ветер, прилетавший из степи, стучался в стены, и казалось, если его не впустят, он сорвет с дома соломенную крышу. В корчме было уже совсем темно. Поп, после того как Маруся изгнала из него беса, упал на скамью возле печи и заснул. Его храп, как звук пастушьего рожка, разносился по всему дому.
Из-за перегородки появилась корчмарка, Юхевед. Она держала горящую лучину, освещавшую ее молодое, свежее лицо и многочисленные чепчики и шали, в которые она была закутана. Юхевед подошла к печи и зажгла фитиль, торчащий из сосуда с воском. Потом вытащила корыто и принялась сыпать в него муку.
— Что ты делаешь, Юхевед? — спросил Мендл.
— Надо тесто замесить для халы. Печка уже нагрелась.
— Что это ты затеяла халы посреди недели?
— Как же так, Мендл, ведь уже четверг, — ответила удивленная жена.
— Да нет, ты ошибаешься. Еще только среда, ты что, Юхевед, уже не знаешь? — закричал муж. — Юхевед, мы здесь в пустыне, ни одного еврея вокруг, и ты потеряла день, Юхевед!
Смущенная жена замерла с лучиной в руке и сказала умоляющим голосом:
— Не ругай меня, Мендл, посмотри лучше в календарь. Уже четверг, Мендл!
Мендл вздохнул и подошел к огромной таблице на стене. Это был календарь, который Ваад четырех земель[4] печатал в Люблине для корчмарей, живших в забытых Богом уголках, вдали от еврейских общин. Календарь был исчеркан вдоль и поперек, пестрел воткнутыми на память щепочками. Долго, долго вглядывался в него Мендл, потом спросил жену:
