Обиженная женушка отвечает:
— Шлойме глупый, Шлойме злой,
Не хочу жить с тобой.
Идет, идет коза,
Выколет тебе глаза.
Шлойме глупый, Шлойме злой,
Будет Шлоймеле слепой!
Шлойме не хочет этого слышать, поворачивается к ней спиной. А жена закрывает ладошками глаза, чтобы не видеть мужа.
Все это происходит летним вечером в пятницу. Корчма полна народу, Мендл разрывается между мануфактурной лавкой и бочонками с водкой, Юхевед занята приготовлениями к субботе, а дети кричат у дверей. На крики выходит Маруся и, увидав, что Шлойме натворил с чепчиком, начинает его стыдить:
— Ах ты паршивец! Разве можно так с женой? Жену любить надо, а не сыпать ей песок на голову.
— Ха-ха, — отвечает молодой глава семьи и показывает ей язык, — ты, валаамова ослица, — не попадет твоя душа в рай, перейдет в собаку или в кошку. Ты не от праотца Яакова, ты от злодея Эсава.[20]
— Это ты от злодея Эсава, ты сам Эсав! — сердится христианка. — Что наделал, заставил жену стоять с непокрытыми волосами. Разве так можно? Поджарят тебя за это в аду, — заступается Маруся за Двойру.
Тут Шлоймеле вспоминает, что еще не получил свой положенный по пятницам кусок пирога. Он требует:
— Хватит уже! Дай лучше пирога.
— Скажи сперва благословение, тогда получишь, — отвечает казачка.
— Не твое дело! Я-то скажу. Давай сюда!
— Ты ведь злодей Эсав. А вдруг забудешь благословить Господа?
Шлоймеле ничего не остается, как принять это условие, хоть и досадно ему, что его наставляет христианка. Но пирог в руках казачки так вкусно пахнет, что у него слюнки бегут, и он произносит благословение.
За пирогом муж с женой помирились. Вскоре они уже тихо сидели на крыльце, угощая друг друга лакомыми кусочками. Но ягодным пирогом они наслаждались недолго. Из корчмы послышался голос Мендла:
— Шлойме! Шлойме!
На крыльце появилась Маруся:
— Иди, сорванец, отец зовет. Пойдешь, мужикам церковь откроешь.
Войдя в корчму, Шлойме видит: отца обступили крестьяне, и полуголый мужик — босой, в длинной рубахе, с непокрытой головой — держит на руках завернутого в тряпки ребенка и кланяется Мендлу в ноги:
— Отец родной, сжалься, дай ключ от церкви дитя покрестить. Четыре месяца ему, а еще святой водой не побрызгали. Помрет некрещеным, в ад попадет.
— А потом ваши ксендзу расскажут, что я дал ключ без выплаты. С меня кожу сдерут, было уже, когда Ефрем женился. Мало еврей страдает за свою веру, еще за чужую розги терпеть? Нет уж!
— Да чтоб мы все онемели, чтоб у нас языки отсохли, если хоть слово скажем, — просил полуголый мужик, не переставая отвешивать Мендлу поклоны. — Пожалей, отец родной, болен мальчик, помереть может. Попадет к черту в лапы, по ночам приходить будет, отца душить. Смилуйся!
