Недоумение, роптание рабов.
Но то, что скрыто им, то быть должно огромным…
А гул всё ширился, всё делался сплошней,
Но он не понимал, был по-мужицки темным,
И долго-долго так… Лишь гул. Но тем страшней.
И фраза где-то вдруг раздалась одиноко,
Как медленный вопрос… Так: звуки всё растут,
Но будто бы один задумался глубоко,
Взглянул и проронил: Да что же это тут?
И сразу говор встал: Да, да, мы тоже, тоже,
Мы тоже думаем об этом, и давно!
А голос одного еще подумал строже
И как швырнет озёмь: Да скинем! Всё равно!
На миг замолкло всё. Ведь все боялись слова
И ждали все его… И вот оно… Долой!
Вдруг прокатился рев, а после цельный, снова,
Еще ударил раз, безбрежный, громовой…
А тенор первого, уж опьянев от крика,
Звенит в истерике… А там-то гром и смех,
Грегочет глубина, прорвалась, спорит дико,
Берут оружие, и много, много всех…
Они звенят, свистят, они уж не боятся,
Они разрушат всё, им надо разрушать…
Вот стали новые и новые вливаться…
Нет, их никак теперь ничем не удержать.
А, строятся уже, ровнее крик ответный…
Он уж торжественен. Да, это весь народ,
В колонны сомкнутый, восторженный, несметный,
Народ, который встал и умирать идет.
И нет уж первого, а говор развернулся
И, слившись, ритмом шел и лозунг повторял…
Ах, нет! Он крикнул вновь… Он, тенор, обернулся
И бодро, молодо, так звонко закричал.
И рявкнули в ответ на пламенные ноты
Басы мильонами и стали грохотать…
Я слушаю, нет, я… я вижу бой, высоты,
Я с Марсельезой сам иду, чтоб умирать.
