Рассвет уже недалек, время поджимает, и десяток всадников широким наметом вдоль речного берега идет к Калитвенской. Дом с черепичной крышей находим не сразу, солнышко только показывается из-за горизонта и еще не развиднелось. Однако один из партизан все же находит дом Чернецовского родственника и, зайдя с огорода, под лай двух здоровых дворовых псов, которые сидят на цепи, я стучусь в небольшое окошко.
Первое что слышу, это шум передергиваемого затвора. Сам хватаюсь за пистолет, потертый "наган", обменянный у грековцев на "маузер", и слышу скрипучий голос:
- Кого там черти принесли?
- Я от Василя.
- Какого Василя?
- Чернецова.
- Ох, ты... - в доме что-то с грохотом падает на пол, открывается входная дверь и передо мной стоит невысокого роста встревоженный пожилой человек в одном нижнем белье, накинутом на плечи полушубке и с карабином в руках. - Что случилось?
- Ранен он, сейчас без сознания, но говорил, что у вас можно пересидеть.
- Он далеко?
- Нет, за огородом.
- Что с огорода зашел, то правильно. Тяни его во флигель, - двоюродный дядька Чернецова, которого, как я позже узнал, звали Ефим, указал на небольшую постройку во дворе.
Сказано-сделано, с помощью партизан затянул полковника во флигелек, где уже топилась печка, распрощался с Грековым, помог Ефиму замести следы подков у плетня, и так началась наша подпольная жизнь. Ночь во флигеле, а день в подвале, и так две недели подряд. Как нас никто не обнаружил, до сих пор удивляюсь, а с другой стороны, если в Калитвенской все, как и у нас в Терновской, то своих, а Чернецов был именно из таких, не сдадут, и здесь не важно, за кого ты воюешь. По крайней мере, на начало Гражданской войны, дела обстояли именно так.
Полковник шел на поправку быстро. Все же здоровья в нем было много, на вторые сутки уже более-менее оклемался и перестал терять сознание, на пятые уже сидел и самостоятельно ел, а на десятые, когда пришло известие о самоубийстве атамана Каледина, решившего, что своей смертью он сможет отвести от родной земли беду, ходил и рвался в бой. Пришлось серьезно переговорить с ним, благо, времени свободного предостаточно, и объяснить, что спешка сейчас не нужна, а необходимо привести себя в нормальное состояние и только потом в драку кидаться. Чернецов внял, тем более что и Ефим меня поддержал, а потому, согласился выделить на свое лечение еще неделю. Однако 6-го февраля, в станицу приехали агитаторы, казаки из 17-го Донского полка, толкали на станичной площади речи и раздавали прокламации. Одна из этих бумаг, датированная 25-м января, через Чернецовского дядьку, попала и к нам. Полковник прочитал ее, посмурнел, завелся и засобирался в дорогу, а мне, оставалось только принять его решение и последовать за ним. Текст прокламации, дабы были понятны настроения и резоны пробольшевистски настроенных голубовцев, привожу ниже:
