– Вот, например, образ голодного пса, который стоит на перекрестке…
– Простите, кто стоит: пес или образ?
– Пес. В виде образа.
– Так… И зачем они там стоят?
– Затем, что Блок хотел показать, насколько стоящий рядом с псом буржуй похож на этот образ.
– Давайте на секунду прервемся. Скажите, пожалуйста, какие символические образы вам больше всего запомнились при чтении поэмы?
– Вьюга! – уверенно сказала я, помня, что двенадцать красноармейцев все время заносит снегом.
– А еще?
– Пес.
– В виде образа… Ну а еще-то что?
Я молчала. Мой булыжник издевательски таял в руках, оказавшись просто сосулькой; обороняться, а тем более наносить удар было нечем.
– А вот число идущих красноармейцев – двенадцать – у вас не вызывает никаких ассоциаций?
– Это дюжина, – сказала я, сглатывая сухим горлом какую-то густую слизь, – она считается счастливым числом. Тринадцать – это уже чертова дюжина.
– Сколько было апостолов у Христа?
– Двенадцать?
– Вы Библию не читали?
– Ее нет в программе…
– Ну, мало ли чего нет в программе! Библия уже столько веков питает все мировое искусство… Хорошо, последний вопрос: почему Блок считает, что на спине у красноармейцев должен быть бубновый туз? И что это за «бубновый туз»?
Я не смотрела экзаменатору в глаза, понимая, что не увижу в них ничего, кроме презрения.
– Переходите ко второму вопросу.
Впадая в такое морозное оцепенение, словно разгневанная поэма «Двенадцать» замела и меня вьюгой, я начала пересказывать содержание «Грозы». Экзаменатор слушал, уже не перебивая и, видимо, уже не вслушиваясь, а имея насчет меня совершенно четкое мнение. Лишь под конец он прервал меня вопросом:
– Что такое сюжет? Дайте определение.
– …
– А что такое композиция?
Вьюга и зимний Петроград отступили. Теперь лицо у меня горело, словно на южном солнцепеке.
– Давайте зачетку.
Взяв ручку, он на секунду приостановился.
– У вас есть какие-нибудь печатные работы? Вы когда-нибудь печатались в газетах, журналах?
Я не смогла даже достойно покачать головой, а в отчаянии мелко затрясла ею.
Зачетка вернулась ко мне. Я даже не стала смотреть в нее: не все ли равно, каким почерком написано слово «неуд.»?
Я вышла на улицу, неся на своих плечах все желтое здание факультета журналистики, все остальные университетские корпуса, вместе взятые, всю Москву и весь земной шар. Я не плакала, я вся была смерзшейся и почти окаменевшей болью. Наверное, такое же чувство испытывают приговоренные к смертной казни: у тебя отнимают весь мир, а ты ничего не можешь с этим поделать.
