Итак, переписал я аккуратно свою бумагу, в трубочку свернул и в челобитную избу Алексею Адашеву подбросил. Это в каком другом месте бумага затеряться могла или пойти на хозяйственные нужды, а у Адашева ни одно слово начертанное без внимания не оставалось, все он прочитывал, а если что интересное вычитывал, то тут же Ивану докладывал. Мое писание ему, как видно, очень интересным показалось — не дожидаясь вечера, к Ивану прибежал. Я едва место успел занять у слухового отверстия. Иван внимательно прочитал — долго тишина висела, а потом они спорить начали. Охрипли, решили вином горло смочить, а тут другие ближние советники подошли, и споры разгорелись с новой силой. Я долго слушал, не все, как обычно, понимая, но главное все же уловил: дал я маху с предложением изъятия всех земель, это все дружно изругали. Деньги, говорят, деньгами, но русский человек без земли нищим себя чувствует. Если хотим мы новых людей к государевой службе привлекать, так надо их землей награждать, а где ее взять? Понятно, что отобрать, но у кого? И кто же ее отдаст без большой крови? В общем, вернулись к старым спорам. Но какие зловредные люди! Бумагу мою срамными словами изругали, но приказали переписать и тайно в народ запустить. Я потом сам слышал, как Адашев говорил боярам: «Помните, что Ивашка Пересветов царю предлагал? То-то же, так что не жалуйтесь».
До сих пор мое первое, если не считать житий мучеников, творение в народе ходит. Меня уж точно переживет, а там, даст Бог, и Романовых со всем их кровопийственным родом. И будут люди читать и удивляться смелости безвестного смерда, и говорить, что именно тогда первый раз появилось само это слово — Грозный — применительно к царю Ивану Васильевичу, по номеру — четвертому.
Глава 3. Два Собора и маленькое зло-счастье
[1549–1551 гг.]
Должен признаться, что в глубине души я возлагал некоторые, и немалые, надежды на послание Ивашки Пересветова. Думалось мне, что вот прочитает Иван мое творение и восхитится мудростью моей не по годам, тут-то я ему и откроюсь, и обнимемся мы, как встарь, и введет он меня за руку в крут советников своих ближайших. Не сложилось.
Не могу сказать, чтобы брат совсем обо мне забыл. Нередко призывал он меня к себе, когда просто поговорить, а иногда и послушать вместе людей мудрых или занимательных. Вот, помнится, был в то время в Москве некий саксонец по прозванию Шлитт, бойко насобачился по-русски говорить и часто был к царю зван. Рассказывал он вещи дивные о развитии разных наук и ремесел в Германии, меня особливо их книгопечатание заинтересовало: то и у нас было известно, но их книги были дюже хороши, вот только оклады бедноваты, но это и понятно. Еще же рассказывал об успехах художеств, о том, что рисуют не токмо на дереве или на стенах, но и на холсте, красками, на масле замешенными. А изображают не только божественное, но и мирское, даже из языческих сказаний. И холстами этими дома свои украшают. Приволок два таких холста, в италийской земле произведенных. Срамота: девки голые! Но красивые, вот только дородности не хватает. А еще добавил, что таких же из камня высекают, как живые выходят. Тут все на него руками замахали: об этом и слушать не хотим, такие изваяния — грех, даже и в одеждах.
