— Да, — возражает пастух, — вы говорите красно, прямо как в учебнике. Да к го увидит то, о чем вы толкуете? Кому это суждено? Кругом война, а вы тут выдумываете чудеса. Тут приличной рубахи нет, а вы рассказываете о садах и отдыхе. Не знаешь, как раздобыть пригоршню гвоздей или мотыгу. Ходишь в деревянных башмаках, а сандалии плетешь из крапивы. Уж какое тут электричество, когда не достать и метра провода. Какие уж тут дороги и автомобили, когда нет ни шин, ни горючего. Так и проводишь жизнь между очагом и соломенным тюфяком и доволен, если есть каштаны и картошка. Это еда нищих, а мы и ей рады. Кто же увидит наши сказки?
— Но война ведь кончится, Модест. Кончится, и тогда… Счастье уже не будет улетучиваться, как дым…
И я продолжаю. Я говорю и говорю, вглядываясь в свою мечту в игре пламени. Да, я говорю как по учебнику, я знаю это, но не останавливаюсь. Я вырываю с корнем дикие ростки и сею хлеб, чтобы накормить людей, и песий, чтобы радовать их. Модест не верит мне, опускает плечи и грустно усмехается. Пока я наполняю горы строителями и жнецами, он прислушивается к жалобам ветра. Высоко в небе проносится царь Соломой с несчастным Гарибэ, призвавшим Дьявола.
— У каждого своя мечта, — говорит Бестеги вполголоса. — Вот, например, Рамирес, которого я приютил и потом потерял. Он был незрячим, а стремился дойти до самой Барселоны и до Мадрида. У каждого своя мечта, свое безумие. И я такой, да и вы тоже, когда сочиняете все эти истории с дорогами, с электричеством и стройками.
Ветер с такой яростью рвет дверь, что она того и гляди соскочит с петель. Это песнь одиночества. — Бестеги прислушивается, наклоняется к золе. Он ест каштан и отхлебывает глоток вина. Слегка опьянен, он говорит как-то по-детски:
— Я все вспоминаю старого Помареда.
— Которого?
— Деда Бертрана — того парнишки, который увидел город в озере. Старик был помешан на прививках. Он и меня обучил. Если ему на глаза попадался дичок, он тотчас принимался за него, стараясь заставить его давать плоды, то есть полезные плоды. Старик знал это дело, как никто, но он знал и все прочее, что нужно горцу, — о почве, о ветре, о погоде, о луне. Любое дерево, к которому он приложил руки, оживало и плодоносило — да еще как! Все в округе наперебой звали старика к себе: ему показывали сад и просили привить деревья. У него были искусные пальцы, он умел отобрать нужный росток. Я думаю, он мог бы привить ветку к камню. Он умер, и некому его заменить.
