ВОЗВРАТ УДИВЛЕНИЯ
…Как же, как же это узнать… откуда я, кто я, где нахожусь, куда дальше, что дальше, зачем… зачем… нет, нет, не выныривать, продолжать колыхаться в тепловатой водице… света не нужно… я давно уже здесь, и что за проблема, меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, не надо меня мять, зачем вам несущество — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — застучал метроном…
Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал… Где? Кто же это произнес надо мной такую неудобную фразу… Что создать?.. А, вот что было: я валялся на морском дне, в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был перезрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой Глаз… Метроном все еще стучит, — стало быть, я еще не проснулся, это тот самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли опять рожают, и можно дальше — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — метроном смолк. Что за черт, захрипел будильник. Проснулся. Вот подлость всегда с этими снами: выдается под занавес что-то страшно важное — не успеваешь схватить… Вставать, увы, пересдавать проклятую патанатомию.
О благодарности
(Из записей Бориса Калгана)
(…) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще, нечем видеть.
Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена.
Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии.
Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло — не вычислишь. Только цельнобытие даст ответ. Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же? Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция… Разум — только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться… Поэтому не распространяюсь, придешь — займемся очистительными процедурами (…)
Человека, вернувшего мне удивление, я озирал с восторгом, но при этом почти не видел, почти не слышал.
Однорукости не замечал отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное — из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по сути, действия. Пробки из бутылок вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету. Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы — двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей, они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше. Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел, не удержался:
