я тосковал по моему прежнему, менее впечатляющему облику. Видишь ли, Геральт, прежде я был рыхлым, а сделался здоровенным мужиком. Прежде я беспрестанно болел, кашлял и сопливил — теперь ничто меня не брало. А зубы? Ты не поверил бы, какие у меня были порченые зубы! А теперь? Я могу перегрызть ногу от кресла
[47]. Хочешь, я перегрызу ногу от кресла
[48]?
— Нет, не хочу.
— Может, это и к лучшему, — разинуло пасть чудовище. — Барышни пугались[49], когда я начинал рисоваться перед ними, и в доме осталось страшно мало целых кресел[50].
Нивеллен зевнул, свернув язык трубочкой.
— Утомила меня эта болтовня, Геральт. Короче, потом были ещё две — Илька и Венимира. Всё было в точности также, аж до тошноты. Сперва смесь страха и осторожности, потом нить симпатии, усиленная небольшими, хотя и дорогими подарками, потом "Загрызи меня, съешь меня всю", потом возвращение папочки, нежное прощание и всё более ощутимый убыток в сокровищнице. Я решил делать больше перерывы на уединение. Конечно, в то, что девичий поцелуй изменит мой облик, я уже перестал верить. И примирился с этим. Больше того, я пришёл в заключению, что хорошо так, как есть, и никаких перемен не нужно.
— Никаких, Нивеллен?
— Ах, если бы ты знал. Говорил я тебе — здоровье, как у быка, это раз. Два — мои отличные дела с девицами. Не смейся! Я больше чем уверен, что, будь я человеком, должен был бы здорово набегаться, чтобы добраться до такой, для примера, Венимиры, которая была весьма и весьма статной барышней. Сдаётся мне, что на такого, как на том портрете, она бы даже не взглянула. И, в третьих, безопасность. У папаши были враги — несколько осталось в живых. Те, которых отправила в землю дружина под моим жалким руководством, имели родственников. В погребах есть золото. Если бы не ужас, который я внушаю, кто-нибудь за ним бы пришёл. Да хоть селяне с вилами.
— Кажется, ты полностью уверен, — сказал Геральт, поигрывая пустым бокалом, — что в обычном[51] облике никому бы не доставил хлопот. Ни одному купцу, ни одной дочке. Ни одному родственнику или жениху дочки. А, Нивеллен?
— Оставь, Геральт, — возмутилось чудовище. — О чём ты говоришь? Отцы не помнили себя от радости. Говорил я тебе — я был таким щедрым, что нельзя себе представить. А дочери? Ты не видел их, когда они сюда приезжали — в грубых поношенных платьишках, с лапками, выщелоченными от работы, ссутуленных от переноски бадей. У Примулы ещё после двух недель пребывания у меня на плечах
