– Термин «независимая пресса» для вас, значит, пустой звук?
Петканов вздохнул патетически, словно Генеральный прокурор вздумал втолковывать ему теорию о вращении Солнца вокруг Земли.
– Пойми, все борются друг с другом. Все газеты принадлежат каким-нибудь партиям, защищают чьи-то интересы. Либо капиталистов, либо народа. Удивляюсь, как вы этого не видите.
– Но есть газеты, принадлежащие тем самым журналистам, которые там работают.
– Значит, они принадлежат худшей из партий – партии личного интереса. Чистейшее выражение буржуазного индивидуализма.
– Но есть ведь и такие журналисты, которые, как вам ни покажется странным, способны изменить свои взгляды. Независимо ни от кого они делают собственные выводы, потом проверяют их и перепроверяют и в результате приходят к иным взглядам.
– Иными словами, ненадежные шлюхи, – сказал Петканов. – Шлюхи-психопатки.
Никто не сомневался в том, что произошла революция; однако это слово не произносилось вслух даже с эпитетами «бархатная» или «мягкая». Этот народ, обладая развитым чувством истории, терпеть не мог пышных терминов. Большие ожидания последних лет не желали проявиться в громких словах. Так, вместо «Революция» употреблялось слово «Перемены», и историю теперь делили на три безобидных периода: «до Перемен», «во время Перемен» и «после Перемен». Вспомните, в истории, куда ни загляни, сразу начинается: реформация и контрреформация, революция и контрреволюция, фашизм и антифашизм, коммунизм и антикоммунизм. Все великие движения, словно в соответствии с каким-то законом физики, вызывают столь же мощное противодействие, но тут люди произносили слово «Перемены», и этот милый эвфемизм позволял чувствовать себя намного спокойнее: трудно вообразить себе нечто, называющееся «контрпеременами» или «антипеременами», а потому, возможно, и самого явления удастся избежать.
Тем временем в городе потихоньку, без шума убирали монументы. Конечно, такое случалось и раньше. Так однажды по негласной указке Москвы были изъяты бронзовые Сталины. За одну ночь их сняли с постаментов и свезли на пустырь возле сортировочной станции; там их, словно перед расстрелом, выстроили под высокой стеной в ряд. Несколько недель их охраняли двое милиционеров, потом стало ясно, что народ не собирается эти памятники осквернять. Тогда их обнесли колючей проволокой и оставили на произвол судьбы, и так они впредь и стояли, просыпаясь иногда от свистков товарных составов. Каждую весну все выше разрасталась крапива и вьюнок обвивал свежими побегами сапоги Великого Полководца. Временами мародер с молотком и зубилом взбирался на какой-нибудь монумент пониже в надежде отколоть на сувенир половинку уса, но то ли будучи с похмелья, то ли из-за непригодности зубила успеха не достигал. Изваяния так и продолжали торчать на задах сортировочной станции, отполированные дождями, неистребимые, как память.
