Падре Полента непременно стал бы утверждать, что он не спал. Людям, страдающим бессонницей, бывает крайне неприятно, если их застают спящими, — можно подумать, что, когда они разгуливают с мешками под глазами, это как-то укрепляет их чувство собственного достоинства. Но если говорить правду, то Полента вовсе не слышал, как загрохотал велосипед по булыжной мостовой, и молодому парню, толкавшему перед собой этот велосипед, пришлось позвать раза три-четыре, прежде чем священник подошел к окну.
— Если кто-нибудь собрался помирать, — крикнул священник, высунувшись из окна, — он не опоздает сделать это, и когда рассветет!
— Никто не помирает, падре. Это я, Фабио, Фабио делла Романья.
Падре остался у окна, потому что семейство Романья было одним из тех немногих семейств, которые в глазах священника обладали кое-какими достоинствами. Они ежегодно жертвовали приходу большой сочный круг сыра, а раз в два-три года — и бочонок вина.
— Чего тебе надо?
— Я хочу ударить в колокол, падре. Хочу поднять на ноги весь город.
— До рассвета осталось всего два часа.
— Это по поводу Муссолини, падре.
— По поводу кого?
— Дуче! — что есть мочи крикнул Фабио.
— Ну что там такое с дуче? Ты хочешь, чтобы я спускался вниз в такой туман из-за дуче?
— Он умер, падре! — крикнул Фабио. — Дуче умер! Священник отошел от окна и окинул взглядом обшитые деревом стены своей комнаты. Комната показалась ему, какой-то чужой. Он затеплил сальную свечу и записал в своем дневнике:
«2 ч. 25 мин. пополуночи. Кавальканти оказался Ф. делла Романья. Я узнал, что умер дуче!»
Он взял свечу и начал спускаться вниз по крутым каменным ступеням темной винтовой лестницы колокольни. Фабио поджидал его в дверях. Он порядком вспотел и очень устал, но вид у него был счастливый.
— Вы бы поглядели на них в Монтефальконе, — сказал он. И принялся расписывать, как люди танцевали на улицах и жгли портреты Муссолини и фашистские знамена, и как солдаты покинули казармы, и как спалили главное полицейское управление, а карабинеры, даже и они, ушли в горы.
— Теперь, верно, примутся за церкви, — сказал Полента. — Так уж повелось.
Фабио запротестовал.
— Да вовсе нет, падре, народ пошел в церкви, чтобы помолиться, — сказал он.
— Так я и поверю.
— Чтобы возблагодарить господа за свое освобождение, падре.
— Так я и поверю. Ладно, ступай звони в колокол.
Он позволил Фабио подняться на колокольню, но не стал помогать ему разыскивать в темноте веревки колоколов.
