— Эту гнусную дыру я уже видеть не могу.
Ребекке хорошо удавалось этакое легкое капризное подвывание — интонация избалованного обиженного ребенка, которую она давно еще пару раз опробовала на практике, нарываясь на резкий родительский окрик.
— Лапуля, ну чем она так уж плоха?
— Да всем — жуткая комната. Во-первых, грязная. Постельное белье все в пятнах, я в жизни такого не видела. Да и саму Эдвину надо бы постирать. Посмотри на шею. Грязнуля и неряха.
— Да ничего в ней такого особенного.
— В прихожей вечно мясной запах. Она ни разу в жизни окнá не открыла.
— Лапуля…
— Я хочу жить в отдельном доме. Хочу, чтобы мы развелись и поженились.
— Я знаю. Знаю. Но дети же. И эта ужасная вина, которая меня томит.
— Тебя вина, а меня тошнота. Всякий раз, когда вхожу в эту дверь. Взгляну на эти грязные обои — и подступает.
— Можно сделать ремонт.
— Пойдем в «Сливки общества», возьмем по коктейлю. А сюда больше ни ногой.
— Но послушай, радость моя…
— Наша любовь уже не такая, как раньше. Помнишь, как мы танцевали в «Рубиновой гостиной»? Мы уже год как не были в «Огнях в ночи». И в «Гран-паласе» тоже…
— Ты же хотела гнездышко.
— По-моему, ты меня больше не любишь.
— Еще как люблю.
— Тогда объясни Эдвине, куда она может засунуть эту поганую старую комнатенку, и давай заживем в своем доме.
— Но дети, дети.
— Утопи пащенков в ведре. Презентуй их миссис Эдвине — я разрешаю. В стену зацементируй.
— Давай на пять минуточек ляжем…
— Не хочу сегодня ложиться. Не хочу на эту простыню.
— Ладно, не надо. Пошли выпьем по бутылочке бэбишама[1].
— Вот это хорошо.
Когда они оставались дома одни, было лучше всего. Такое часто случалось в середине дня, когда уборщица уходила, а мать Джерарда, недавно устроившаяся на неоплачиваемую общественную работу, еще не возвращалась. Они шастали по комнатам и всюду совали носы. Среди прочего интересного они обнаружили письма — одни от матери Джерарда к отцу Ребекки, другие наоборот. Стянутые резинкой, они лежали в плоской картонной коробочке в выдвижном ящике туалетного столика. Дважды, оказывается, любовная связь прерывалась. Дважды звучало прости-прощай, дважды за этим следовали признания в невозможности жить друг без друга. Они не могли ничего с собой поделать. Должны были встречаться.
— Да-а, — восхитилась Ребекка. — Пикантненько.
* * *
Воскресными вечерами после еженедельных визитов к двоим потерпевшим Джерард и Ребекка обменивались впечатлениями. Отец Джерарда готовил, стирал в машине, пылесосил, гладил рубашки, заправлял постель и полол клумбы. Мать Ребекки сидела в единственной комнате квартирки и вид имела довольно жалкий. Она подкреплялась орехами и шоколадом, не отрываясь от телевизора, и говорила, что нет смысла готовить на одну себя и что ей совершенно все равно. Свой край она держит, настаивала Ребеккина мать. «Видишь теперь, — доверительно говорила она, — почему я сказала, что не смогу о тебе заботиться? Совсем не потому, что ты мне не нужна. Ты — все, что у меня осталось. Кроме тебя, мне и жить-то незачем».
