Дома потерзали курицу, быстро-быстро приговорили водку. Вовсе пьяная Женька все приговаривала: «У меня деньги есть, давай еще за одной сбегай, а?»
Но он решительно раздел ее, сволок на широкую материнскую постель и зачем-то задернул занавеску.
– Хоре-о-чек, что же я делаю, у меня теперь муж законный, – пробормотала Женька и попыталась заснуть, но он не дал.
Первый угар прошел, хотелось пить, в горле саднило, и Хорек бегал в ванную, лакал из-под крана ржавую воду и приносил ей в алюминиевом черпачке. Женька оказалась на редкость ласковой и уютной. Он лежал и слушал ее тирады, а она то ли бахвалилась, то ли жалилась, беззастенчиво и с подробностями, как умеют только очень пьяные, очень добрые и очень неумные люди.
– Мой теперь в тюрьме, но не подумай, он знаешь голубочек какой – самый-самый хороший! Он и сел из-за меня, понял, по гордости, по чести своей. У них своя честь, он – вор настоящий, не чета барыгам-размазням... Валюшку помнишь? Она теперь на «Мерседесе» ездит, у нее парень из совместного предприятия. «Мерседесик»-то старье, по правде сказать, а мой – настоящий мужик. Он если сказал: «Да!» – никогда не обманет. Он когда сел, к нам с мамой их основной пришел, принес мой любимый ликер, фрукты, колбасу сырокопченую, деньги, много денег, и мои любимые сигареты «Море» – коричневенькие, знаешь? Не волнуйтесь, говорит, я о вас позабочусь. И каждый месяц приносит, а моему еще год трубить. Ту-ту-ру-тутуру...
Хорек слушал в полузабытьи ее треп, ничего сейчас не раздражало, не злило, а глупая Женька все пела и пела про своего любимого или нелюбимого? – Хорьку, как в лесу, было беззаботно, но и как-то особенно тепло и по-детски смешно.
Под утро, часам к шести, головы протрезвели окончательно. Женька зажгла лампу, оделась и, глядя на его невыспавшуюся физиономию, подмигнула: «Хо-рео-чек, похрумкать, что ль?» Но не было детской легкости, наивного заигрыванья, перед ним стояла здоровая взрослая баба, усталая, недовольная, готовая выйти на улицу и забыть.
– Погоди...
– Еще чего. Спасибо, Хоречек, мне было хорошо, но я пойду... У меня ж теперь дочка. Мать опять разорется, мать у меня та еще сука... – она не договорила, чмокнула его в щеку и уплыла.
Хорек недолго пролежал в постели. Небывалое волнение, но не злость, заставило его подняться. Нервный озноб не согрела и горячая вода. Толком не вытершись, оставив на кухне и в комнате неприбранные объедки, вышел на улицу.
Его влекло мимо гаража «Сельхозхимии», мимо рыбной пристани, мимо мехмастерских к своей старой насосной станции. Он толкнул приотворенную дверь. В нос шибанул запах выстуженного, брошенного пространства. Печка просела, превратилась в больной зуб, на стенах сосульки и мерзкие пузыри штукатурки соседствовали с обмороженной плесенью. Даже в полумраке глаз выхватывал отдельные контуры: свалку старых газет и каких-то ведомостей, кажется, автомобильную покрышку с рваным кордом – никогда раньше здесь их не было, и что-то еще – отвратительно чужое и погибшее. Он выбрался на воздух – все было серо вокруг – недотаявший снег, холодные лужи с кашицей льдинок, медленная, тугая река вдалеке, внизу.
