Я спешно заказал новый мундир.
Когда я вернулся от портного, брат был без сознания. Придя в себя, он устремил на меня по‑детски тревожный взгляд.
— С короной… говоришь… медаль?
— С короной, и вся позолоченная!
Кто‑то постучал в дверь.
— Войдите!
Принесли новый мундир.
Прибежал парикмахер.
В палате наскоро прибрали.
Он ждал, ждал… И не дождался. Мы не дождались.
Вечером поднялась температура.
Приехали тетушки.
— Где он? Почему здесь? Как так? Не может ехать? Почему не может? Дома мы его поставим на ноги. Ведь он был, как пивовар! Каролинка сварит куриного бульону и… и… и…
Тетушки притихли. Он потерял сознание.
Временами, приходя в себя, он судорожно сжимал костлявыми пальцами руки тетушек.
Но даже тетушки не уберегли его от черных мумий.
* * *
Он лежал в морге гарнизонного госпиталя.
— Was? — спросил толстый человек, без пиджака, продолжая жевать хлеб с сыром. — Ein Leutnant?[50]
— Да, лейтенант.
Человек поднялся с места и стал водить тетушек от гроба к гробу.
— Karporal — he! Karporal! Donnerwetter![51]
Прибежал капрал. Поднял крышку гроба. Показалась голова обер-лейтенанта в драгунской форме.
— Halt [52], — скомандовал толстяк.
И тут же опустил крышку.
Тетушки стояли молча, погруженные в свое горе.
— Есть у вас какой‑нибудь лейтенант? — спрашиваю.
— Ja, Herr Baron. Muass dö sein! Es sind zehn Leutnants hier im Gonzen. Herr Baron… gehor… smst [53].
Толстяк поднял черную крышку — под ней была голова ротмистра с бородой и усами.
— Боже праведный!
— Himmel! Dös gibt's net. No — dö sehn Sie‑Leutnant![54]
Он лежал неподвижно. Небритый подбородок ушел в воротник мундира.
В одежде, казалось, не было тела. Словно в гроб положили только мундир и брюки.
Хоронили брата в Чехии.
Шли служащие похоронного бюро с факелами.
Шли восемь драгун в шлемах, карабины через плечо.
Смотрю, как медленно поворачиваются колеса катафалка. Подскакивают и дробят дорожный щебень.
Покачиваются венки.
На катафалке карликовые жестяные латы.
Выползаем за город.
Вокруг, куда ни глянь, влажные, не просыхающие чешские поля.
И туман, туман, туман.
Накрапывает дождик. Священник говорит невыразительно, монотонно.
Кто‑то всхлипывает.
Держу в руках ржавую саблю и фуражку с эмблемой — альпийским эдельвейсом.
В кармане у меня коробочка. Signum laudis [55].
* * *
Я рассматриваю застекленную горку.
Часто ли, милый брат, открывал ты эту горку и брал в руки ну хоть бы вон ту фарфоровую балерину в обшитой кружевами кокетливой юбочке, чье гладкое розовое личико словно бы являет собой идеал красоты? Или вот того пританцовывающего скрипача в розовых полосатых брючках?
