Только этим дело не кончается, потому что через минуту кровать начинает дрожать, и я вижу, что она плачет. Негромко, как раз чтобы я услышал. Будто я ранил ее чувства разговорами о совании ее штуки, которой у нее даже нет, в зад Норму Воленски, и теперь я должен извиняться перед ней. Это совершенно лишено здравого смысла. Она моя жена, и она во всем всегда права, вот что меня бесит: она лежит, плачет, а я места себе не нахожу от злости.
Вот к чему я веду.
Вы думаете, на этом все кончилось? Нет уж. Мы лежим, значит, в другой раз, и она говорит: «Ну, что ты думаешь об Арне Карлсоне[1]?»
«Не такой уж плохой губернатор».
«А Руди Перпич[2] как тебе?» — говорит.
Я думаю, к чему это она? Отвечаю: «Тоже ничего».
А она говорит: «Как это вышло, что мы в их правления не занимались сексом?»
Это уже ни в какие ворота, за гранью. Я говорю: «Что ты несешь? Что это за говно сраное?» А я нечасто так ругаюсь. То есть сраный я говорю, но не первое слово.
«Ни разу со времен Эла Квая[3], — говорит. — Ни одного раза!»
«Сраное говно», — говорю.
«Вот уж точно», — говорит она и переворачивается на другой бок. Но я вижу, что этим все не закончится, ей не достаточно, она просто лежит и думает.
И, конечно, через пару минут она поворачивается и говорит: «Наверное, тебе весело так спорить».
Я говорю: «Мне совсем не весело».
«Ты все время так».
Я молчу.
«Если тебе не нравится, почему ты вечно так поступаешь», — говорит.
Я молчу.
А потом говорю: «Как?»
Она говорит: «Что?»
— Ты говоришь, я все время так.
— Ну да, как будто тебе нравится. Тебе кажется, это смешно.
Я говорю: «Как? Что я делаю?»
Она говорит: «Ради бога!»
И это все. Но потом, спустя несколько минут, когда я начинаю засыпать, она говорит: «Знаешь, если бы не денежная сторона вопроса, я бы от тебя уехала». Я молчу, так что она добавляет: «С такой бы скоростью сбежала, что у тебя бы голова закружилась».
Я думаю об этом и говорю: «Что ж, можем обсудить финансовый вопрос».
«Ну да, — говорит она, — конечно, можем обсудить. Два дома на одну твою зарплату. Долгий же получится разговор».
Проходит минута.
«Может, — говорит, — я поеду, поживу с Кайлом».
Я говорю: «Нет уж, этого ты не сделаешь».
Ради бога, у мальчика своя жизнь в Твин-Ситиз[4], может и не такая, какую мы бы ему выбрали, но все-таки не серное пламя, которым сделает ее пребывание матери.
Она говорит: «Только на время, пока я не соберу вещи».
Я говорю: «Нет уж, у мальчика жизнь, и она не должна, он не должен, э… не должен».
