Мучительнее всякой боли было признать-осознать все происходящее и остаться самой собой. Видеть, что ты подопытное животное и не превратится в зверя. Не кричать от ярости, не плевать из своей клетки на дрессировщиков.
Надо было уцелеть. Любым способом.
Не у кого было спросить, как жить дальше. Нельзя отправить письмо, и, хотя на окнах нет решеток, от высоты, чернеющей за толстыми двойными стеклами, становилось не по себе.
Каждый из нас, конечно, думал, что ему, именно ему повезет… что он крепче и здоровее, и он выживет.
К вечеру одной из новых соседок стало совсем плохо. Тощие руки лежали поверх ее живота, плоского, как пустая наволочка. На теле, от плеч и ниже, не просматривалось никаких выпуклостей, только в самом низу торчали пальцы ног. Она скулила как-то по-собачьи, вытирая слезы казенным вафельным полотенцем, отталкивая от себя утешавшую ее Тоню.
– Помирать страшно, – безголосо тянула она. И все чувствовали, что это действительно страшно.
– Смерти нет! – Будто от сильного рывка качнулась стрелка прибора, рисовавшего на ленте неровную кривую. – Смерти нет!, – отдалось эхом в металлическом ящике, за которым не видно было Анны Лузгай. И почему-то мне хоть на секунду почудилось, что смерти действительно нет.
– Ну, а ты чего раскисла? – наклоняется ко мне Тоня. –Тоже помирать собралась?
Вечером струпья на ее лице почти сливаются с ее рыжеватыми волосами, отчего ее открытое, все чувства наружу, лицо будто в пламени. Горит женщина!
– Нагляделась солдатня на тебя… Ничего, Любочка. Лишь бы пороху у тебя хватило… Галя сказала, что на лекции ты чуть в обморок не упала.
Галя улыбнулась удовлетворенно: – Пришлось выручать…
– Чудачки вы мои! Мы для них не женщины. И уж точно не люди…
– Пойми, Тоня! Сегодня лекции, вчера расписку тянули, пугали, что без расписки лечить не будут, – жалуюсь я. А подпиши и виноватых нет. Поправишься, иди домой и доказывай потом, что черное – это белое. Да кто тебя слушать будет? … Тоничка, дорогая, что же делать? Глумятся, как хотят. Мне такой укол закатили, что сам себе смертный приговор подпишешь.
– Расписка – это серьезнее. – Ее спокойный голос стал сипловатым, будто дал трещину. – Если тебя предупреждали – пеняй на себя. Притащишься в свою любимую Альма Матер, и что заявишь? Что тебя эти вымогатели заставили расписаться под психотропными наркотиками? Твои академики вместе с генералами ничем не помогут. Бумажка есть и все. Виноватых нет!.
Власть у нас, как подвыпившая уличная, простите, девка, которая требует, чтоб мы немедленно признали, что она невинна.
