А между тем по Москве ходили неумолчные слухи о любовнице государя.
– Относил я венгерскую шубу к девице Анне Монсовой, – говорил немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой. – Видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотые…
– Это не ту кровать ты видел, – прервала аптекарша. – А вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь; здесь-то он и опочивает…
Неудобьсказуемые подробности об этой связи передавались даже в тюрьмах!
– Какой он государь? – распинался колодник Ванька в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей по несчастью. – Какой он государь! Басурман! В среду и пятницу ест мясо и лягушек, царицу свою сослал в ссылку и живет с иноземкою Анною Монсовой…
Как ни спешил Петр устроить свадьбу с Анной, он все-таки сообразил, что надобно выждать какое-то время, дабы утихомирился народишко. Чтобы это время скорей проходило и чтобы проходило оно веселей, чтобы избавиться от тягостных мыслей об участи Евдокии и угрызений совести, которые порою начинали его донимать, русский государь ударился в такой разврат и пьянство, что содрогнулась даже Москва, свято следовавшая словам Мономаха: «Руси есть веселие пити, не можем без того быти». Как раз в это время умер патриарх Адриан, ярый противник всех Петровых новшеств, и царь немедля упразднил патриаршество вообще, на радостях собрав «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». Во главе, наряженный в патриаршие ризы, был поставлен вернейший собутыльник Никита Зотов. Все должны были явиться на «собор» в самых что ни на есть шутовских маскарадных костюмах. Этот обычай, этот «собор», просуществовал чуть ли не четверть века, до смерти Петра!
Неведомо, сколь далеко зашел бы Петр в пьяном буйстве, да вдруг, нежданно-негаданно, сбылось одно из проклятий несчастной Евдокии.
Умер Лефорт.
* * *
Катерина несколько мгновений стояла, оцепенев. Зрелище смерти не было для нее в диковину. Войны, которые она прошла в солдатском строю, рядом с теми мужчинами, которым принадлежала… Многочисленные казни, которые ей приводилось видеть… Однажды она застрелила из пистоли вражеского солдата, который невзначай подобрался слишком близко к шатру Меншикова… Но там была война, там были враги, а это…
«А это тоже был враг», – твердо сказала она себе. Иоганн спас ее не из жалости, а только повинуясь жажде выгоды и наживы. Он надеялся, что получит от Катерины больше, чем от того человека, который заставил его написать письмо Виллиму и послал убить ее. И снова мысль о том, что за спиной Иоганна таится какой-то неведомый могущественный, хитрый, опасный – опасный прежде всего тем, что все вершит втайне! – враг, поразила Катерину и на мгновение лишила сил. Но это в самом деле было только одно мгновение. Усилием воли она отогнала страх. Сейчас было не время трястись от ужаса и бессилия – сейчас нужно было думать о спасении.
