При этих словах – молод, силен, красив – Катерина внезапно вспомнила того, кого любила. Увидит ли она его еще когда-нибудь? Ощутит ли нежность его поцелуев и блаженную грубость его объятий? Почувствует ли это несказанное счастье – принадлежать ему, смешанное со смертельным страхом – быть застигнутыми, разоблаченными, а значит…
– Черт подери! – воскликнул в это время человек, который спускался по лестнице. – Хозяин, да где ты?!
Услышав этот голос, Катерина едва не лишилась сознания, потому что… потому что это был он! Тот, о ком она только что подумала!
Ее тайный любовник, ее тайная любовь…
В том, что он – избранник Фортуны, Виллим уверился в самом раннем детстве. Ведь его сестра, красавица Анна, стала фавориткой русского императора! Сам-то Виллим, честно говоря, никакой особой красоты в Анхен не видел: так себе куколка, довольно бесцветная, сухопарая, с фарфоровыми голубыми глазками, которые иной раз, словно чашка чаем, наполнялись злобой и хитростью. Но Петр видел в них только небесный свет и влюбился в Анхен еще прежде, чем стал государем. Взойдя на престол, он не забыл первую любовь. Все на Кукуе, в Иноземной слободе, где жила семья Монс, знали: если бы государя не женили чуть не силком, мальчишкою, на какой-то там русской Дуньке, он взял бы в жены Анхен и сделал бы ее царицей! Но в начале правления Петра престол под ним то и дело покачивался, сотрясаемый то стрелецкими бунтами, то недовольством бояр, то народными волнениями, поэтому все, что он мог, – это сослать свою царицу Дуньку, Евдокию Лопухину, в монастырь. А к тому времени, как он окончательно прижал Россию к ногтю, выяснилось, что Анхен ему изменила. Вернее, изменяла довольно давно. Вскрылось дело случайно: ее любовник, саксонский посланник Кенигсек, умудрился свалиться в воду и утонуть там, где воробью было по колено. Ну утонул так утонул, таким кенигсекам, по мнению Виллима, в базарный день цена пятачок за пучок. Беда состояла в том, что при посланнике обнаружились любовные письма Анхен!
И кончился фавор неверной красавицы (еще следовало благодарить судьбу, что ее живою оставили или в монастырь не заточили, подобно той злосчастной царице Евдокии!), и иссяк ворох благодеяний, которые сыпались на семейство Монс, словно пух из перины сказочной фрау Хильды, госпожи Метелицы, – пух, который обращался в золотой дождь… Было от чего приуныть! Брат и сестра Виллима, Филимон и Матрона (русские называли ее на свой лад Матреною), в самом деле приуныли, хотя их государев гнев не коснулся: Филимон получил капитанский чин, Матрона была пристроена за государева любимца Теодора Балка. И все равно: они знай сокрушались о прежних баснословных временах, когда русский царь у них во-от где сидел! При этом они показывали сжатые кулаки: Филимон – увесистый, пудовый, Матрона – сухонький, подернутый веснушками.
