Излюбленным воспоминанием была для него поездка во Францию. Особенно впечатлил меня его рассказ о красочном праздничном шествии католических монахов, свидетелем которого он был, когда они, поднимаясь по крутому обрыву к монастырю, несли каждый по огромной, в ручной обхват, восковой свече и пели “потрясающие дивные песнопения”.
Много рассказывал о детстве. Иногда со смехом: “Моя бабушка плакала, когда узнала, что я собираюсь стать музыкантом. Говорила: “Будешь есть на заднем дворе, вместе со слугами!”.
О годах учения в Ленинградской консерватории: “Ходил на
все
выступления молодых композиторов”. “В молодости был очень самоуверенным: входил в класс композиции и возглашал: “Полифония — враг музыки!” (Свиридов — великий полифонист, но его техника совсем не похожа на полифонию западных мастеров, в ее основе — другой тип музыкального мышления, основанный на русской национальной народной и духовной музыке.)
Вспоминал о травле музыки Римского-Корсакова в стенах консерватории в то время. (Леман рассказывал, что тогда даже руки не подавали тем студентам, кто пытался сочинять в традиционном национальном духе.)
Заметил, что народ в большинстве своем не любил песен Л. Утесова. “Ну, загнусил”, — говорили, когда включался репродуктор с его характерным голоском.
Говорил об Б. Асафьеве как о гениальном человеке (о его книге “Музыкальная форма как процесс”).
Восхищался Чайковским: “Нравится ли вам “Щелкунчик”? Это потрясающее произведение”. “Чайковский составил свое духовное завещание (симфонию. —
А. В.
) и покончил с собой”.
“Это удивительная, какая-то дивная и чистая, незамутненная музыка”, — восхищался он первым скрипичным концертом Сергея Прокофьева. Также его романсами на стихи А. Ахматовой, казавшиеся ему близкими собственному творчеству. Иногда он, правда, критиковал Прокофьева за его некоторую житейскую наивность и неразборчивость, всеядность в выборе тем для творчества, упрекал его в нелюбви к творчеству Римского-Корсакова.
“Какая чудесная мелодия” — о песне А. Варламова “Красный сарафан”.
“Почему японцы так любят песню Френкеля “Журавли”? Потому что она соответствует их религиозным представлениям о переселении человеческой души в душу птицы”. (Почти “Отчалившая Русь”.)
Восторгался работами С. Т. Конёнкова, его концепцией “человека — дерева”. Говорил, что он оказал воздействие на создание кантаты “Деревянная Русь”.
“Совершенно не переношу фальшивой музыки”, — признался он как-то. Да, его слух был поразительно чист и светел. До сих пор его музыка ассоциируется у меня с белым цветом и яркими потоками световой энергии, каких я не встречал ни у одного из композиторов.
