(курсивом выделены запомнившиеся слова). Ну, например:
“Россия — страна пения, страна
голоса
. В Православной церкви никогда не было инструментов, органа — этих как бы посредников между молитвенным чувством и Богом, — только голос, хор — то есть от сердца обращение непосредственно через голос к Богу. Россия страна была
поющая
. Я помню себя маленьким в Фатеже — всюду пели! Всюду!”
“Многие современные композиторы не ценят звук как таковой. Они
препарируют
музыкальную материю. А ведь музыкальный звук — каждый, отдельно взятый — бесконечно ценен. Согласное сочетание звуков, благозвучие, то, как звуки образуются в музыку, — дело Божественное”.
“Сатанизм — вот ужасная черта двадцатого века. Не только одна Россия больна — весь
мир болен
. Мир болен! Слишком многое охвачено сатанизмом;
боги крови хотят
”.
“Социализм* без религии — это дикость!”
“Для управления огромной страной необходим
просвещенный деспотизм
— единственно возможный способ управления”.
“
Безбожие
— самое страшное, что постигло русских в этом столетии”.
“Не бывает большого таланта и малого таланта; золото одинаково ценно и в слитке, и в отдельном украшении”.
“Я не знаю точно, какой именно будет музыка в следующем столетии, но совершенно очевидно, что так или иначе это будет
век песни
”.
* * *
По окончании разговора Старик пригласил нас за обеденный стол. Я стеснялся ужасно и во всем, оказавшись за столом, брал пример с Ивана, подглядывая за ним. “Прошу, мои юные друзья!”— сказал Старик и величаво налил нам в рюмки красное вино — ни до, ни после я такого не пробовал. Эльза Густавовна принесла в кастрюльке какое-то необыкновенное (как всегда бывало у нее) кушанье, что-то вроде тушеной говядины с черносливом в нежном соусе. Старик произнес свое обычное: “Скушайте яблочко”, положив каждому по фруктовому ножу, и пододвинул вазу с яблоками (любитель был большой яблок, особенно сорта “Джонатан”, вообще красных или красных с золотым отливом, и ел их, сперва очистив от кожуры — только таким способом). Расставлены были на скатерти, как всегда, чайные чашки на блюдцах, кружком ломтики лимона. Вообще у него дивная была чайная посуда — я бы сказал, художественная, располагающая к разговору, приветливая. Чай был только крепкий и свежий. “Мне очень приятно познакомиться с такими молодыми людьми, — с торжественной расстановкой произнес Свиридов, подняв рюмку. — Я прошу вас, Иван Сергеевич и Алексей Борисович, не испортитесь, сохраните вашу живость, вашу любовь к музыке. За ваше здоровье!” — “За ваше! За ваше, Георгий Васильевич и Эльза Густавовна!” Чокнулись и медленно выпили. Старик хитро поглядел на нас и сказал не без озорства: “Вы молодые, здоровые, вам вдвоем бутылку водки опустошить — пара пустяков. А я вот теперь старый стал, не могу с вами выпить как следует — так, видите, можно немножко пригубить только”... В молодости, по собственным его рассказам, прошел он и через это испытание: “Знаете, после сорок восьмого года* я чуть не спился. Жуткая совершенно была тогда у меня жизнь... жуткая...”
