Каждая передача обсуждалась на редсовете, уровень требований был весьма высок. Ничего удивительного, что радио являлось тогда (и отчасти является сегодня, хотя в неизмеримо меньшей степени) самым сильным и культурным средством музыкального просвещения на всенародном уровне** — о чем всегда говорил Старик, горячо почитавший радио и до последних своих дней обстоятельно его слушавший.
Иван пригласил меня участвовать в “Дне”, сделать две передачи — “Особенности стиля Георгия Свиридова” и “Хоровые шедевры Георгия Свиридова”. Программа “Дня” была утверждена, и вот Старик, узнав об этом от Г. К. Черкасова, захотел с ней ознакомиться.
Однажды Ванька позвонил и буквально захлебывающимся голосом рассказал, что: “Ты даже не представляешь, Борисыч, у кого я сегодня был! Отгадай! Я был у Свиридова. Представляешь?!” Представить себе это было почти невозможно. Свиридов доселе представлялся нам неким отвлеченным Духом, creator spiritus, каким-то веществом бесплотным.
Свиридов
— это была для нас
музыка Свиридова
. И вот — с самим Свиридовым, человеком (а для нас читай — живым музыкальным Богом) общался Иван. Счастливый!
Однако Иван продолжал: “Но это еще не все, Борисыч. Я ему рассказал, что у меня есть друг, ну и так далее — и он захотел, чтобы в следующий раз мы к нему вместе пришли и чтобы ты ему рассказал про свои передачи в “Дне”. Мы с тобой идем к Свиридову — представляешь?”
* * *
За время своего музыкального образования мне довелось сдать порядка 180 зачетов и экзаменов, однако ни перед одним из них — даже перед политэкономией социализма! — я, студент, не волновался так, как перед предстоявшим визитом к Георгию Васильевичу. Не то что разговаривать с ним (кстати, застенчивости в этом процессе, увы, мне так и не удалось утратить до самого последнего дня общения со Стариком), но и просто находиться рядом со Свиридовым казалось какой-то неподъемной ответственностью. Более энергичный и пылкий, как всегда, Иван всячески подбадривал и похлопывал по плечу, заставлял встряхнуться, радовался — пока брели с ним вечером по Большой Грузинской, буквально буксуя в густом, как песок, снегу. Теперешняя эпоха теплых зим еще не наступила, всё, как правило, выпадало вовремя, ноябрь, бывало, уже весь снежный, а почти на каждый Новый год — память детства — всегда окошки замерзшие, со сверкающими узорами... Московские тротуары убирали “в те поры” не лучше, чем сейчас (хорошо помню угрюмых употевших дворников с ломами, в ватниках и вязаных шапках, которые кололи лед как-то странно — некими прямоугольными фрагментами), — но замечал ли я тогда погоду?!
