Никто ни разу в Кремле и в Краснодаре не сказал о беде бездуховности и разложения. Даже местное министерство просвещения не завопило благим воем и не стало грудью на защиту детей.
Всем все равно. И когда наступят крутые перемены, то спрос будет с сильных мира сего: почему вы молчали?!
Помогал нашей ленивой студентке выбирать абзацы из трудов о Радищеве. Читал то, что и мне когда-то, студенту, совали. Боже мой, какая тоска, какая скука! Повеситься можно. Радищев — это такое наказание. А еще хуже читать этих литературоведов. Писали... — это какой-то кошмар. Бедная юность! Зачем ее травят книгами, в которых “ярким наглядным образом... нарисована картина... борьбы с царем как таковым...” Да, “как таковым...” В программе очень много было таких книг. И меня так учили. Спасли любимые писатели, а таких студенток, как Настя, кто спасет? Разве что лень. Радищева и ему подобных не читает никто, кроме преподавателей. Вся социальная литература XIX и ХХ веков противна студентам и прочему большинству так же. Искусства там нет или очень мало, а время недовольства царями давно прошло. В 60—70-е годы литературная борьба увлекала советских писателей, и в нашей среде повести и романы на эту тему (социальную) читались с охотой. Но почти все станет скучным уже на днях.
— Приехал Солженицын домой, и никому не нужен. Потому что не пророк. Потому что белая Русь не болит в нем. Он ее не вспоминает, описал ее плохо, он советский писатель.
В какой-то мере мы все стали журналистами. “Время такое”, — уже отвечает мне вчера еще честный человек, а ныне пронырливый.
1996
Февраль.
Как удивительно мы живем: говорим о возрождении и при этом не помним о людях, на мученические судьбы которых могли бы опереться порою слабой, порою расхристанной душой. Как мало мы знаем! Настал час внести в казачий синодик всех досточтимых станичников, бывших атаманов, героев войн и проч.
Возвращались уже на север, домой, пароход устало входил в Босфор; турецкие взгорья с копьями минаретов снова толкнули память в века погубленной Византии. С чуть тлеющим волнением, никому не заметным, взирал я вокруг. Опять Стамбул (Константинополь)! В какой стороне бессмертная Айя София? Четыре века назад очарованные красотой храма захватчики стали строить мечети в том же облике, и теперь издали не разгадаешь, где что.
На западном берегу пролива поднималась над городом Айя София, а через дорогу пожелала соперничать с ней мечеть. Зимний пасмурный день напускал на храм покров скорби и одиночества. Как стало жалко его! Будто увидел в плену близкого. Было боязно приближаться к святыне: сонмом праведников была замолена она когда-то. Она как будто кого-то ждала, кого-то верного посреди чужих. Жить поблизости (на другом берегу Черного моря) и так долго, через заборы атеистических лет, пробираться к земле, где русские мечтали основать Третий Рим, — это наказание, которого удостоились мы в XX веке.
