В эти годы цензура в России, бесспорно, свирепствовала. Но это был необходимый карантин, какой объявляется во всяком учреждении при угрозе смертельной заразы. Только в ельцинской России возможно было такое, что страна воюет, а средства массовой информации целиком и полностью помогают противнику. Тогда о подобном сумасшествии, слава Богу, никто и помыслить не мог. Конечно, полная свобода действий, предоставленная цензуре, имела и свои отрицательные стороны. Вместе с водой выплескивали ребенка.
Попали под этот жернов и тургеневские “Записки охотника”. Первый рассказ “Хорь и Калиныч” вышел в журнале “Современник”, недавно перешедшем в руки Некрасова, в 1847 году. Затем один за другим стали выходить новые и новые рассказы из этого цикла, но весной 1848 года, с началом революции во Франции, их печатанье осторожная цензура прекратила на год. Возобновлено оно было уже в 1849 году.
В апреле этого года в Петербурге попали под арест 123 члена демократического общества разночинной молодежи, возглавляемого Михаилом Буташевичем-Петрашевским. Сии новые “декабристы”, подпитываемые из Европы идейками и деньгами, оказались за решеткой не после большой войны, а на сей раз —
до
нее. Из них 22 человека были осуждены военным судом, 21 человек приговорен к расстрелу, который в день казни заменили каторгой и арестантскими ротами. Среди них оказался и человек, вошедший в литературу одновременно с Тургеневым. “Бедные люди” Достоевского впервые появились в 1846 году, незадолго до выхода первого номера некрасовского “Современника” с рассказом “Хорь и Калиныч”. Судьба распорядилась так, что в дальнейшем два великих русских писателя станут полными антагонистами, и в “Бесах” Достоевский выведет Тургенева в карикатурном образе барина-революционера Кармазинова.
Но еще более карикатурно изобразил Тургенев людей, подобных петрашевцам, в рассказе из “Записок охотника” “Гамлет Щигровского уезда”. Здесь — полная отповедь демократическому разночинству. Образ мелкого демократишки, которому и хочется в Наполеоны, и колется от сознания своей бездарности и мелкоты.
“Я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше... Я три года провел за границей... Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк, как вы полагаете... Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего”. Вся трагедия этого человечка состоит в том, что по молодости лет он хотел быть оригинальным, считая оригинальность высочайшим человеческим качеством, но с возрастом его все больше и больше удручает осознание того, что оригинальности в нем никакой и нету.
