У меня отец крестьянин,
Ну, а я — крестьянский сын.
Правда, материнская порода несколько отличалась от отцовско-дедовской, сероглазой, русоволосой. Мать и три ее сестры были смуглокожи, с большими глазами какой-то ярко-ореховой окраски. Темные волосы были пышны, шелковисты. Удлиненный овал лица, тонкие, прямые носы говорят о каком-то восточном или южном генотипе.
Встречаются иногда в орловских деревнях такие люди, вся стать которых, внешний вид резко разнится от привычного большинства населяющих среднерусскую равнину. Это говорит только о том, что на протяжении веков эта земля, это бунинское “предстепье”, являлась ареной пересечения путей многих народов. Кто теперь может рассказать о них? Откуда пришли? Куда ушли? Остаются в веках от этих народов, племен, как неразгаданные письмена, лишь два-три странно звучащих слова да необычно узкий разрез глаз или цвет волос. Вот и весь вклад в общую копилку своему неведомому потомству.
Язык в наших краях тоже был своеобычен. Мягкий, акающий, как бы стыдящийся резко очерченных звуков, словесных окончаний. Слышались в нем отзвуки южной малороссийской речи и еще дальше, еще глубже какие-то уже совсем забытые, праславянские слова и звучания. Я считаю, и, как мне кажется, не без основания, что мои предки и были теми славянами-вятичами, жившими в пойменных местах в междуречье Оки и быстрой Сосны, которых киевский князь Святослав Игоревич “примучил” во время его знаменитого похода на хазар. Уж больно необычен язык бывшей Орловской губернии, уж очень четки границы их обитания. Сколько раз я нарушал эти границы и теперь, на двадцать четвертом году жизни, в очередной раз покидаю свою “малую родину” и еду в древнюю столицу, чтобы сменить орловский говор на общетеатральный московский.
Москва конца пятидесятых была чиста, весела, нарядна. Летние ночи до рассвета звенели гитарами. Девушки цокали по асфальту тонкими высокими каблучками. Юбки из глазастого ситца свободно и надменно овевали их длинные загорелые ноги. На улицах продавали сосиски, запеченные в тесте. Магазины были набиты китайским, индийским, югославским, финским и еще черт знает каким барахлом и ширпотребом. Одним словом, — жизнь в Москве бурлила неугомонным столичным ключом.
День первого сентября пятьдесят девятого года в Школе-студии, первый день новой эры, остался в моей памяти как сплошная круговерть из загорелых лиц, радостных улыбок, криков, возгласов, поцелуев, объятий. Какой-то малявинский вихрь красок!
