Только упаси вас Боже переплывать Каму под Абанькина! Наглотаетесь и захлебнётесь:
Изнурена любовью речка Кама,
Приняв в себя ручьи дерьма и спермы…
Такие стихи хорошо читать на берегу, запивая водочные дозы предусмотрительно принесенной в баллоне родниковой водой. Поэтому Шрамов знал — под кого переплывать Каму. Думаете, под Владислава Дрожащих?
Бравурно стою на подножке заката, генерал разлуки,
дождями кипучего блеска одет…
Что вы! Подобные строки — скорее, для океанской пучины, когда фрукт лайнера раскалывается надвое, и семечки пассажиров сыплются из его сердцевины… Нет, Каму следует переплывать под Рубцова. Да и то — под единственное его стихотворение «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»
Десять затяжных строф… В заплыве их можно читать про себя и дважды, и трижды, и четырежды, однако именно они позволят преодолеть этот мощный безразличный ток древней воды, только кажущейся неподвижной и безжизненной, но, как только, достигнув середины реки, вы глянете в её текучую бездну шальною, попавшей в зрак великана мошкой, так сразу различите мириады поднятых со дна песчинок, будто несомые ночным небом бесчисленные звёзды:
Россия! Как грустно! Как странно поник ли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звёздная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели…
Кама поставит вас на место, покажет, кто вы есть — как ни старайтесь загребать против её течения, снесёт так, что, выйдя на противоположный берег, вы ещё минут двадцать будете идти вдоль реки вверх, чтобы, плывя обратно, не дать маху — угодить в распоряжение Светы, а не какой-нибудь Нюры.
Наверное, волоокая Света сейчас заполошно бегает по берегу — ведь на песке от Шрамова остались только свёрток одежды да пара башмаков, или, по крайней мере, смотрит во весь рост, приложив к ещё более расширившимся увлажнённым очам чердак ладони, пытаясь разглядеть в кипящей от погружённого солнца вечереющей воде бедовую голову пловца?..
Через неделю им идти в ЗАГС — песчинки испытательного срока иссякали. Шрамов уже купил обручальные кольца и костюм, получил поздравительные телеграммы от тёток и двоюродных сестёр, казалось, поставивших тем самым последний заградительный заслон на пути к его отступлению. Одна из тёток молвила: «Когда ты будешь жениться, я даже на столе спляшу!» Но чем неотвратимее приближалось время бракосочетания, тем больше нашего жениха одолевали сомнения в необходимости оного. Шрамов всё явственней ощущал — кожей, наитием, седьмым-восьмым чувством! — тень третьего, если говорить о них со Светой, и тень второго, если иметь в виду только Шрамова, второго, который медленно, но верно придвигался к феерической пляске тётки на свадебном столе.
